– Господин полковник, на всех постах и караулах Его Императорского Величества обстоит благополучно. – Отступил в сторону.
Подходит другой:
– Господин полковник, дежурным по караулам в укрепление Ишкарты назначен. – Отступил.
Третий:
– Господин полковник, визитир-рундом назначен.
Полковник, делая вид, что меня не замечает, обращается к унтер-офицеру:
– Подходи.
Тот берет на плечо, подходит три шага, вытянувшись, выпучив грудь, втянув живот, смотря прямо перед собой, остановился, громко говорит:
– К вашему высокоблагородию от 15-й мушкетерской роты на ординарцы наряжен. – Едва заметно легкое дрожание в голосе.
– Как тебя зовут?
– Иван Бондарчук, ваше высокоблагородие.
– С которого года на службе?
– С 1844-го, ваше высокоблагородие.
– Какой губернии?
– Катеринославской, ваше высокоблагородие.
– Налево кругом, в свое место.
Поворачивается, как следует по уставу, отходит.
– Подходи, – обращается полковник к рядовому.
– К вашему высокоблагородию для обсылок прислан.
Повторяется та же процедура.
– Горнист, играй номер 9-й.
Раздаются резкие, в комнате невыносимые, звуки.
– Ординарец, пой сигнал.
– Рассыпьтесь, молодцы, за камни, за кусты, по два в ряд! – пропел потеющий, дрожащий унтер каким-то надтреснувшим голосом.
– Горнист, номер 4-й пой.
– Левому хлангу.
У полковника появляется едва заметная улыбка – без сомнения, от хланга, вместо фланга (хохол говорит наоборот: фост вместо хвост и хвантазия вместо фантазия).
То же повторяется с вестовым.
Затем полковник говорит: «Хорошо», на что раздается громко: «Рады стараться, ваше высокоблагородие!». Обращаясь к офицерам: «Мое почтение». Те начинают выходить, а полковник обращает ко мне вопросительный взгляд. Тогда я, наконец, подхожу, подражая уже только что виденному, вытягиваясь в струнку.
– Господин полковник, честь имею явиться: зачисленный в Дагестанский пехотный полк поручик З.
– Когда прибыли? Где прежде служили?
Ответив на эти вопросы, вынимаю из кармана письмо от генерала Вольфа и подаю.
– От кого?
– От Николая Ивановича Вольфа, – говорю.
– А генерал вас лично знает?
– Точно так, – говорю, – имею честь быть лично знакомым.
– Что поделывает Николай Иванович?
– Слава Богу, – говорю, – здоров; поручил мне передать его поклон.
– Извольте явиться в полковую канцелярию и ожидать дальнейших приказаний, – сказал полковник, кивнул мне и с нераспечатанным письмом удалился.
Во всей этой сцене, если хотите, не было ничего особенного, но для меня, новичка, ничего подобного не видавшего, в полнейшей серьезности, с какой все это проделывалось, вроде какого-то священнодействия, выразился какой-то новый мир, странный, не вполне мне понятный, отчасти комический… С течением времени, постепенно, видя и проделывая ежедневно сам все эти артикулы тогдашней сложной фронтовой службы, я привык к ним: они уже не казались мне такими странными и весьма редко возбуждали смех, хотя в других полках они или почти вовсе не практиковались, или, во всяком случае, далеко не с такой педантичностью, что не мешало им служить и драться ничуть не хуже Дагестанского, где описанная процедура с ординарцами повторялась неукоснительно каждый день.
Из дальнейшего рассказа о службе моей в Дагестанском полку читатель увидит, что в нем по заведенным полковником Броневским порядкам вообще преобладало много такой мелочной педантичности, такой не совсем нужной строгости и какого-то холодно-мрачного «в страхе держания», напоминавших чуть не времена павловские, которые вообще в кавказских войсках не практиковались, не были в обычае, нередко осуждались даже высшими начальниками, лучше изучившими дух войск и условия их тяжелой службы, а в офицерских кружках своего полка возбуждали неудовольствие, от чужих полков насмешки и глумления… Ишкарты были прозваны монастырем, а полковник – игуменом. И действительно, то и другое было так похоже на правду. При всем том, не греша перед истиной, должен сказать, что Павел Николаевич Броневский был человек вполне достойный, действовавший так в силу своих убеждений, считавший строгость, педантизм и прочее неизбежными в военной службе. Сам подавал пример своим замкнутым, спартанским образом жизни, своей неутомимой деятельностью, порядком и исполнительностью. Любви подчиненных, само собой, приобрести он не мог, но в уважении никакой беспристрастный человек не мог ему отказать. Характер тяжелый, желчный, суровый, внушавший страх полку и, несмотря на то, не внушавший к себе особенно неприязненных чувств или даже неуважительных отзывов. Заявлялись неудовольствия, роптали нередко на чрезмерную строгость, но в то же время отдавали ему во многом справедливость. Тогда же о других командирах, державшихся совершенно другой системы командования, не педантов, вовсе не строгих, мне нередко приходилось слышать самые презрительные отзывы.
Выйдя от полкового командира после такого изрядно холодного приема, невольно напоминавшего мне совсем иные приемы, каких я удостаивался от князя Воронцова, Бебутова и других, действительно сильных кавказского мира, я отправился тут же по соседству в полковую канцелярию, где застал несколько офицеров в разговоре с полковым адъютантом штабс-капитаном Немирой. Познакомились. Оказался он бывший студент Киевского университета, попавший на Кавказ солдатом по известному делу Канарского, хороший, скромный человек, не отличавшийся воинственностью. По его словам, мне, вероятно, придется долго прожить в Ишкартах для изучения службы, да и вообще полковой командир большую часть новых офицеров оставляет для испытания в штаб-квартире, а впрочем, бывают исключения. Остается ожидать распоряжений, которые последуют, вероятно, через несколько дней. Между тем советует мне явиться к командиру 5-го батальона майору Котляревскому, как второму лицу после полковника в Ишкартах и, быть может, моему будущему ближайшему начальнику.
Я тотчас и отправился. Господин майор, хотя и однофамилец известного кавказского героя генерала Котляревского (биографию его написал граф Соллогуб), оказался далеко на него не похожим. Это был тип фронтового офицера тридцатых годов, который мог промаршировать с полным стаканом воды на кивере, не пролив ни единой капли, но под кивером искать было нечего. Фронтовая служба как искусство для искусства – в этом заключался весь умственный кругозор господ этого типа. Грамота была им нужна только для чтения уставов и приказов по полку. Вне фронтового мира для них ничто не существовало, вне производства по вакансии или за отличие никаким интересов – олицетворенный Скалозуб. Впрочем, при всем педантизме и строгости, по-видимому в подражание полковому командиру, майор Котляревский был простой, добрый человек и подчас по-своему любезный.
