Плавились кости. Пузырилась кожа. Мозги разжижались до состояния каши. Жарило так, что мы не могли ни о чем думать.
Мы потерпели крушение в одном из печально известных городов-призраков Аризоны. По самым оптимистичным оценкам, мы оказались более чем в трехстах милях от ближайшего источника воды. Единственная хорошая новость – израсходованные запасы топлива спасли нас при взрыве от пожара и сопутствующих ему ожогов кожи. Разумеется, если бы у нас все же было горючее, мы бы вообще не разбились, однако я не хотел фокусироваться на негативе.
Следы изнурительной засухи были повсюду: сорванные гидранты, объявления о перебоях в водоснабжении десятилетней давности, забитые грязью цистерны и давно забытые «тотемы дождя», уродливые обугленные стволы деревьев, разлагающиеся чучела животных и одежда, отчаянные подношения богу или метеорологу с местного телеканала. Сточные канавы были забиты пустыми пластиковыми бутылками и высохшими пуринами, как будто люди, покидая это опасное место, прежде всего хотели оставить напоминания о том, из-за чего им пришлось бежать. Даже воздух был сухим и разреженным, его бы не помешало как следует увлажнить.
Нам пришлось продолжать идти после захода солнца, пусть даже это означало, что мы столкнемся с гигантскими пустынными крысами, радиоактивными пауками и другими безумными поджарыми хищниками, бродящими по безлюдной пустыне. И все же мы останавливались, чтобы проверить краны в каждом ресторане, заведении или доме, мимо которого проходили. Мы наполнили свои пурины несколькими каплями кипятка, обнаруженного в старом баре, а еще в каком-то салоне искусственного загара зачерпнули желтую воду из бачка унитаза. Мы протиснулись сквозь разбитые окна разграбленного продуктового магазина и осмотрели проходы в поисках бутилированной воды, еды или чего-нибудь еще, что могло бы нам пригодиться. За опрокинутой полкой мы обнаружили упаковку крекеров со вкусом морских водорослей, срок годности которых истек пятьдесят лет назад.
Мы все равно их взяли.
И снова двинулись в путь, стараясь пройти столько, сколько сможем, до того как взойдет солнце и установится жара.
* * *
Больше всех страдал Барнаби. Было жалко смотреть на то, как он ковыляет, весь покрытый лохматой шерстью, высунув язык и вращая глазами, словно пытаясь найти способ сбежать. Даже Рамми начала глючить на солнце. Однажды утром мы не успели вовремя добраться до укрытия, и она полностью отключилась. Малышу Тиму пришлось тащить ее на себе вниз головой всю оставшуюся часть пути до поселка, и по его лысой голове тонкими тихими ручьями струился пот. Ей потребовалось полдня, чтобы снова ожить, и все эти часы я сидел, терзаемый чувством вины, боясь, что она никогда не придет в сознание.
Барнаби плакал, думая, что его никто не услышит. Из-за пыли его шерсть свалялась грязными клочьями. Я не думал, что у него еще оставалась жидкость, чтобы плакать. На третий день, когда солнечный зной проник на старую заправку даже сквозь прибитые к окнам доски, меня разбудил его голос:
«Это мой отец… он все никак не оставит меня в покое… он не дает мне уснуть…»
Я попытался встать, и в глазах у меня потемнело. Я придвинулся поближе к Барнаби и присел на корточки, так что мы оказались совсем близко. От него веяло унынием. Он словно бы источал слезы всей своей кожей.
– Эй. Это был просто кошмар. Слышишь? Просто дурной сон.
Казалось, он меня не слышал.
– Однажды утром его нашли в клетке. Ему удалось достать полиэтильный буритан…
– Я знаю, Барнаби. Ты мне это рассказывал.
– Яд. Вот что это такое. Яд. Его бил озноб, несмотря на жару. Это моя вина. Мне не следовало рождаться на свет…
– Тссс, Барнаби. Все в порядке. Все будет хорошо. – А что еще я мог сказать? Солнце, проникавшее сквозь щели в досках, просеивало пылинки сквозь слои смертоносного золота.
– Он меня ненавидел. – Его глаза вдруг встретились с моими, и он издал короткое мычание. – Ты ведь тоже меня ненавидишь. Я это знаю. О, я тебя не виню. – Он совсем расклеился. Он издал тихое мычание, напоминающее смех. – Ты ведь тоже меня возненавидел? Я отвратителен. Я ошибка. Цирковой уродец. Мне не место среди животных. Мне не место среди людей. Для меня нигде нет места. Я уже должен был умереть. – Он снова заплакал. Все его тело напряглось и начало дрожать.
Я ни разу не задумывался о том, какой дерьмовой была жизнь Барнаби: по воле случая родился в неволе, стал жертвой хирургического эксперимента, так и не сумел завести себе друзей. Провел последующие годы в одиночестве. Затравленный и презираемый, он укрывался в заброшенном здании библиотеки в компании заплесневелых книг. Я был почти рад, что мы никогда не доберемся до Сан-Франциско. Я был рад, что мне никогда не придется признать, что я солгал, рад, что его череп никогда не встретится со скальпелем Коуэлла и что он никогда не узнает, что я веду его туда на верную смерть.
– Эй. – Я протянул руку, чтобы погладить его по голове. Его шерсть была липкой от пота, но я не отстранился. Я просто был там, нежно поглаживая шерсть между его ушами. – Ты один из нас, – сказал я.
Он вытер сопли о переднюю ногу.
– Ты это не всерьез, – сказал он после паузы.
– Конечно, всерьез, – ответил я. И я действительно так считал.
С минуту мы сидели молча.
– Я должен тебе кое-что сказать.
– В чем дело? – спросил я.
Он отвел взгляд и провел губами по длинным зубам.
– В тот день, когда мы с твоим другом, Билли Лу Роупсом… – Казалось, что впервые в жизни это не он жевал слова, а с точностью до наоборот. – Знаешь, я ведь тогда хотел умереть. Правда хотел.
– Знаю, – сказал я. – Ты сам мне рассказывал.
– Просто послушай. – И тут он замолчал. Я сидел и ждал, слыша повсюду шумное движение насекомых: мотыльки размером с кулак сталкивались с опрокинутыми металлическими полками, а на стенах ползали муравьи величиной с мизинец. Должно быть, мы были единственными живыми существами крупнее водяных клопов в целом мире.
Наконец он снова заговорил, теперь уже шепотом.
– Я помню, как он поднял меня, и я ощутил долгое падение, болезненный перелом и последовавшее за этим умиротворение. – Его сотрясла дрожь, от носа до хвоста, казалось, что ток пробежал по всему его телу. – Но в последнюю секунду мне не хотелось умирать. Я бы не вынес смерти. Я бы все отдал, чтобы жить. Я бы стал умолять. Видишь ли, я был слишком напуган.
Он закрыл глаза и снова задрожал.
– Нет ничего дурного в желании жить, Барнаби, – сказал ему я.
Он покачал головой.
– Я трус.
– Вовсе нет, – ответил я. – К тому же нет ничего дурного в том, чтобы бояться. Порой мы все чего-то страшимся. Мне самому частенько бывает страшно.
– Хоть раз, – произнес он с грустной улыбкой, – хотел бы я хоть раз в жизни совершить храбрый поступок.
