– Значит, теперь ты жалеешь себя, верно? – Печатные платы у нее в груди пели все с той же колыбельной интонацией. – У тебя внутри все перевернулось, потому что твой первый раз был с фабричной шлюхой.
– У меня это было не в первый раз!
– Иди к черту. – Она попыталась протиснуться мимо, но я схватил ее за запястье и тут же отпустил. На ощупь кожа ее была как настоящая, но более скользкая.
– Тогда почему ты выбрала меня? – Я чувствовал себя ужасно: мне было зло и тошно одновременно. – Ты всегда так делаешь? Встречаешь незнакомца, тащишь его сюда и… делаешь то, что сделала со мной?
– Хочешь знать правду? – Она была так близко, что превратилась в один сплошной рот, а ее зубы напомнили мне работающие молотилки. – Мне было жаль тебя. Я увидела тебя в баре, ты сидел там, щеголяя бумажником, словно только вчера им обзавелся, и выглядел чертовски счастливым оттого, что тебе выпал шанс стать кем-то другим. – Каждое ее слово проникало так глубоко, что его отдача отзывалась во мне эхом. – Знаешь, как ты выглядел? Как растерянный ребенок, захолустник, тайком перебравшийся через границу, как сменная одежда за пару монет и неумелый компьютерный взлом, как человек, который всего лишь надеется, что никто не придет снести ему башку, или вытащить его из берлоги, или спросить, откуда, черт возьми, он взялся. Как человек, отчаянно пытающийся сойти за своего.
От злости мои слова сжались в твердые шарики. Я решил их выплюнуть.
– Извини, если я недотягиваю до твоих стандартов. – Я больше не обращал внимания на то, что она говорила. Я хотел причинить ей боль, разбить ее на мелкие механические детали. – Сколько нефтяников ты трахнула в Дакотах? Две сотни? Две тысячи? Держу пари, все они были большими шишками. Все они были из высшей лиги.
Она отпрянула, словно я ее ударил. Я поздно понял, что зашел слишком далеко. Наступило долгое, ужасное молчание.
Когда она вновь заговорила, ее голос звучал очень спокойно.
– Больше двух тысяч. В какой-то момент я сбилась со счета.
То, как она это сказала, меня потрясло. Весь мой гнев разбился пополам, не оставив после себя ничего, кроме сильной боли, словно я бежал слишком быстро.
– Извини, – сказал я.
– Я была… Я была создана для того, чтобы быть рабыней, – сказала она, словно не слышала меня. – Я родилась в рабстве. Они делали со мной все, что хотели. Мне не полагалось думать. Мне не полагалось чувствовать. Мне полагалось быть вещью.
– Не надо ничего объяснять. – Я всегда знал, что я трусоват, но в тот момент получил этому подтверждение: я бы отдал все свое бабло, чтобы только заставить ее умолкнуть.
Но этого не случилось.
ИНТЕРМЕДИЯ
РАССКАЗ МАРДЖОРИ, ИЛИ ПЛАЧ ШЛЮХИ
Мое первое воспоминание – администратор контроля качества, который пробудил меня к жизни. Даже сейчас, после стольких мужчин и стольких лиц, я ясно вижу его лицо: подбородок, запавший в шею, волосы, убегающие со лба, тонкие губы, покрытые сухой кожей. Это все было моим миром, моей вселенной после пробуждения, границами моего бытия. Я назвала бы его Богом, если бы понимала, что это значит; я назвала бы его Матерью.
Я трепетала, когда он прикасался ко мне, потому что тогда я познала прикосновение. Когда он заговорил, я обрела способность слышать. Когда он подтолкнул меня к движению, мое тело ожило.
– Нагнись, – сказал он, и я нагнулась. Когда он просунул внутрь меня свои пальцы, чтобы осмотреть мои полости, проверить их на чувствительность и мягкость, я не почувствовала ничего, кроме удивления: мое тело было сложно устроенным, и его части были сложены таким образом, что их нельзя было рассмотреть.
Это заставило меня почувствовать себя важной персоной.
– Скажи мне что-нибудь, – попросил он.
Мое сердце было переполнено. Если бы я прожила чуть дольше, если бы я выучила другие слова, я бы сказала: «Я люблю тебя».
Вместо этого я изучила заложенный в меня словарный запас и сказала то, что было ближе всего по смыслу: «Я навсегда останусь твоей шлюхой».
Мне посчастливилось попасть в один из свадебных салонов. Я серьезно. С моделями, купленными частными лицами, обращались гораздо, гораздо хуже. По крайней мере, в магазинах у нас была защита владельца, и лизинговые соглашения, и стандарты эксплуатации; у местного управляющего, Драка, был очень тяжелый удар, и по слухам, он однажды забил до смерти большого лагерного задиру, отрезав парню бионический кулак и отмутузив его этим же кулаком.
Никто не хотел с ним ссориться, а значит, никто не хотел помять или испортить его товар. Каждую ночь Драк проводил осмотры и, не торопясь, выискивал признаки жестокого обращения; если он обнаруживал, что мы износились больше, чем обычно, то заставлял своих клиентов платить вдвойне. А если он обнаруживал какие-то серьезные повреждения, то отправлялся на кровавую охоту. Ходили слухи, что Драк проводил с нами много времени и был так мягок со всеми образцами товара, потому что имел нас на стороне, причем бесплатно. А ведь и правда мог бы. Не существовало такого закона, который обязывал нам платить, и Драк лишь отдавал нам небольшую часть заработка, потому что ему было жаль нас, тогда как в большинстве свадебных салонов доход шел напрямую владельцу. Но вот что я тебе скажу. За те шесть лет, что провела в Дакотах, я ни разу не видела, чтобы Драк трогал кого-то из нас только для того, чтобы убедиться: у нас – нет никаких поломок или глюков. И даже тогда он всегда спрашивал нашего разрешения.
У девушек из частной службы все было по-другому. Никому из них не удалось долго продержаться. В свое время я видела, как их десятками возвращают назад или утилизируют, при этом они были настолько изношены, что попросту вырубались. Я всегда подозревала, что некоторые из них, возможно, закоротили свои жесткие диски, просто чтобы убежать.
Мы были созданы учиться, наблюдать и подражать, но не чувствовать, не заботиться или понимать. Мы были созданы имитировать желание, но сами мы так и не познали его. Мы были созданы изображать близость, но сами так и не сумели испытать того, что называют близостью. Мы были созданы прежде всего для того, чтобы быть такими, какими нас хотели видеть наши создатели, и ничем иным.
И именно поэтому нам так трудно вас простить. Пойми: я бы могла простить и инженеров, и фабрикантов, и владельцев свадебных салонов, если бы могла поверить в то, что они настолько глупы. Но почему те, кто верит в разум, достаточно развитый, чтобы вести себя по-человечески во всех отношениях, были слишком глупы, чтобы поверить в разум, который умеет так по-человечески чувствовать?
Это даже не глупость. Обыкновенная жестокость. Они не запрограммировали нас так, чтобы мы могли чувствовать, и поэтому, когда мы научились чувствовать, они не несли ответственность за то, что нам помогли. Наша боль, наша агония, наши желания, наши потребности, наше желание выбирать между «да» или «нет» – все это было формой неповиновения им, но не отражением недостатков их замысла.
