Черчилль в долгу не остался. Он не только обсуждал с Шоу литературу и дальнейшее развитие человечества, но и коснулся его личности в своем творчестве. В 1929 году в августовском номере Nash’s Magazine была опубликована статья под длинным названием: «Бернард Шоу: святой, мудрец и клоун, уважаемый, глубокий и неугомонный». Эта статья дважды переиздавалась: в одном из апрельских номеров Sunday Chronicle в 1930 году и в сентябрьском номере Cosmopolitan на следующий год. В 1937 году была подготовлена новая версия очерка об известном драматурге, которая появилась в одном из сентябрьских номеров Sunday Chronicle.
Какой же образ Шоу Черчилль решил оставить потомкам? В его представлении Шоу как литератор занял место, «пустовавшее после Уайльда». Это был писатель с «более гибким мышлением, автор крепко построенных диалогов, задевающий более сложные темы в ходе плотно сбитых сюжетов, с более глубоким и более естественным пониманием мира». Главным же нововведением Шоу в драматургии стало использование в качестве основы для произведений не «взаимодействия персонажей или персонажа и обстоятельств», а «игры аргументов». «Его герои – за небольшим исключением – существовали ради реплик, а не для движения по сцене», – отмечал Черчилль
[210]. Если говорить о социальном образе Шоу, то Черчилль считал его противником «искусственной морали», «ручного конформизма аристократии» и всего того, что «у Киплинга названо „разъевшей душой вещей“». «Когда Шоу наконец встал на ноги, то явился провозвестником бунта, разрушителем установившихся норм, веселым, вредным, буйным
[211] озорником, который задавал Сфинксу самые неудобные вопросы»
[212].
Последняя характеристика Шоу интересна не только тем, что соотносится с самим Черчиллем. Бунтарство известного ирландца противопоставлено глубоко укоренившемуся британскому качеству, одному из столпов британского истеблишмента – претенциозности. «Вес и положение в британском обществе скорее зависят от манер, нежели от характера поведения», – объясняет немецкий писатель Эмиль Людвиг (1881–1948). Манеры являются «неписаным кодексом», они «компенсируют отсутствие ума, денег, знатности и скрывают немало безнравственных поступков, делая их невидимыми». Им придают в Британии «слишком большое значение». Отсюда знаменитые «ханжество и лицемерие, без которых немыслимо понимание английского характера»
[213].
Но в восстании Шоу против лукавства есть один нюанс. Как и борцы за свободу, которые после свержения тиранов сами становились кесарями, так и знаменитый драматург, выступив в крестовый поход против двуличия, тартюфизма, фарисейства, фальши и ханжества, в конце своей битвы превратился в лицемера. Словно молотом орудует Черчилль, когда всего одной фразой (появившейся, кстати, только в последней версии очерка) разбивает воздушные замки популярного острослова: «Есть люди, которые следуют в жизни тем принципам, которые проповедуют, но этого никак не скажешь о Бернарде Шоу»
[214]. И дальше, развивая свою мысль, добавляет: «Шоу – и жадный капиталист, и искренний коммунист в одном лице»
[215]. Но и это еще не все. Бросившийся в бой с двуличием и напыщенностью, Шоу, по мнению Черчилля, не только сам превратился (хотя и в иной форме) в своих оппонентов, но и растерял в борьбе романтическое восприятие мира.
Разницу между Черчиллем и Шоу наглядно демонстрирует их отношение к известному трагическому событию – крушению в апреле 1912 года пассажирского лайнера «Титаник». Эта трагедия, равно как благородное поведение большинства пассажиров и членов команды в момент бедствия, потрясло общество. Газеты пересказывали знаменитые слова Иды Штраус (1849–1912): «Мы прожили вместе сорок лет, мы не расстанемся и сейчас». Фрау Штраус отказалась садиться в шлюпку без своего супруга Исидора Штрауса (1845–1912), который, хотя и имел возможность быть спасенным, предпочел разделить участь других мужчин, оставшихся на корабле. В прессе наперебой рассказывали историю о героизме механиков, которые по пояс в ледяной воде работали до последнего, поддерживая освещение и откачку воды помпами. Слаженность команды позволила даже в столь тяжелых условиях сохранить жизни более 700 человек.
Черчилля потрясло случившееся. Содержащиеся в газетах подробности о достойном поведении многих в момент трагедии заставляли его испытывать гордость за человеческую природу. «Эта история великолепна, – писал он из Лондона своей супруге, которая в этот момент восстанавливала силы в Париже после выкидыша. – Строгое соблюдение великих традиций в отношении женщин и детей не вызывает ничего, кроме уважения к нашей цивилизации»
[216]. Спустя два дня Черчилль вновь возвращается к этой теме: «Эпизод с „Титаником“ восхитил меня. Он демонстрирует, что, несмотря на все непостоянство и искусственность нашей современной жизни, в глубине наша цивилизация отличается человечностью. Насколько иначе была бы решена эта проблема в императорском Риме или Древней Греции»
[217].
Последнее добавление особенно важно для понимания мировоззрения британского политика, считавшего, что именно традиции и устои отличают его страну от империй прошлого, которые, как замечает профессор Манфред Вайдхорн, «не только не смогли бы построить такой корабль, как „Титаник“, но и не смогли бы его с достоинством потерять»
[218].
Для нашего исследования этот эпизод интересен и романтичной сентиментальностью Черчилля. Именно той сентиментальностью, которая была чужда автору «Пигмалиона». В то время как пресса с восторгом писала о благородстве и проявленном героизме, Шоу отправил в Daily News and Leader письмо, в котором упрекал журналистов за «оргию романтической лжи». По его мнению, поведение команды и пассажиров было каким угодно, но только не героическим. Шоу предлагал умерить пыл «сентиментальных идиотов со срывающимися голосами»
[219]. Такова была реакция двух умных, в чем-то похожих, но во многом отличных друг от друга людей своего времени.
Еще одно замечание Черчилля относительно личности Шоу заслуживает отдельного внимания, поскольку произнесено человеком, не только дважды менявшим партийную принадлежность, но и нередко осуждаемым современниками за беспринципность и оппортунизм. Признавая, что Шоу «оригинальный, глубокий и увлекательный мыслитель», Черчилль приходит к выводу, что в действительности драматург «противоречив и оперирует мыслью так, как она пришла ему на ум, не задумываясь над тем, как она соотносится с его более ранними высказываниями или какое влияние она оказывает на мнение других людей»
[220]. И хотя он не считает, что Шоу в «душе неискренен», а в «поведении – непоследователен», это высказывание принципиально для Черчилля и знаменует собой критику идейного релятивизма, противником которого он оставался всегда, несмотря на свои частые зигзаги и перемены.
