В этот момент загорелось другое крыло школы, вернее, того, что некогда было школой. Я попытался добраться до детской площадки. Все было в дыму, но я видел, что внизу белый песок. Я подумал, что это, должно быть, детская площадка, и побежал в ту сторону. Я обернулся и увидел мою одноклассницу Ваду, она смотрела на меня. Я до сих пор помню эту сцену, она является мне в снах. Мне было жаль ее, но больше я никогда ее не видел. Когда я побежал, чьи-то руки пытались схватить меня за лодыжки. Они умоляли меня вытащить их. Но я был просто ребенком. И я был в ужасе от того, что все эти руки пытались схватить меня. Мне тоже было больно. Я мог только оставить их, и поэтому – трудно признаться, но я отталкивал руки от себя. Мне до сих пор тяжело это вспоминать.
Я пошел к мосту Миюки, чтобы выпить воды. На берегу реки я увидел множество людей, лежавших без сознания. Узкие ступеньки, которые вели к реке, были заполнены людьми, которые пытались пробиться к воде. Я был маленький, поэтому проталкивался к реке маленькими шажками. В воде было полно трупов. Мне пришлось развести руками тела, чтобы попить грязной воды. Тогда мы ничего не знали о радиации. Я стоял в воде, а тела плыли мимо по реке. Я не могу подобрать подходящих слов. Это было ужасно. Мне было страшно. Я не стал заходить дальше в воду, выбрался на берег. Я застыл. Я не мог найти тень. Я посмотрел наверх. Я увидел, как в небе растет грибовидное облако. Оно было очень яркое. В нем был огромный жар. Оно отражало свет и сияло всеми цветами радуги. Вспоминая, хоть это и странно, я могу сказать, что оно было красивым. Глядя на облако, я подумал, что больше не увижу мать, не увижу младшего брата. А потом потерял сознание.
Когда я пришел в себя, было около семи вечера. Я был в транспортном управлении Уджина. Я лежал на полу в каком-то ангаре, и старый солдат смотрел на меня. Он потрепал меня по щеке и сказал: «Ты счастливчик». Он рассказал, что вел один из немногих грузовиков, которые собирали трупы на мосту Миюки. Они сгружали тела, как мешки. Они подобрали меня на берегу реки и бросили на кучу других тел. Мое тело упало, и, когда они схватили меня за руку, чтобы закинуть обратно наверх, оказалось, что у меня еще бьется пульс, и они перенесли меня в грузовик для выживших. Мне действительно очень повезло.
Лишение свободы – основная форма уголовной ответственности в США. Сейчас в американских тюрьмах находится ошеломляющее количество людей. В 2013 г. в федеральных, государственных и окружных тюрьмах содержалось более 2 млн совершеннолетних американцев, что составляет практически 1 % постоянного населения (1 из 110 человек). Заключенных часто подвергают дисциплинарным формам наказания и содержат в условиях подавления при очень небольшом контроле со стороны администрации. Особенно это касается одиночного заключения – формы лишения свободы, где заключенного изолируют от контакта с людьми на 22–24 часа в сутки. Это одновременно жестокая форма наказания и способ защиты заключенных друг от друга. Примерно 80 тыс. заключенных (5 % всех заключенных в американских исправительных учреждениях) постоянно находятся в карцере. Многие критики утверждают, что чрезмерная физическая и социальная изоляция приравнивается к пытке. Сами осужденные считают, что это больше похоже на Ад.
В своем «Приговоре хуже смерти» (2013) осужденный Уильям Блейк описал собственный опыт пребывания в одиночном заключении. В 1987 г., представ перед судом за хранение наркотиков, Блейк предпринял попытку побега. Перед тем как его взяли под стражу, он успел отобрать ружье у охранника и убил помощника шерифа. Теперь он отбывает пожизненное наказание. Поскольку Блейк считается особо опасным преступником, он отбывает срок, а вернее, проводит остаток жизни в постоянном одиночном заключении. Двадцать пять лет в постоянной изоляции от социума, по описанию Блейка, напоминают страдания средневековых грешников в Аду, но для него ужас и отчаяние вечного плена – страшная реальность. Более того, сам термин «одиночное заключение» неточный. Блейка окружают люди, претерпевающие то же жестокое наказание, и их яростные крики и мольбы о пощаде создают непрерывную какофонию, которая может любого свести с ума. Добавим к этим ужасающим звукам неотступный запах человеческих экскрементов, хроническую усталость, вызванную недостатком сна, и нескончаемое одиночество – пожизненное заключение Блейка превратилось в Ад на земле. Учитывая это бесчеловечное обращение, неудивительно, что среди преступников, которые находятся в одиночном заключении, многочисленны случаи нанесения себе физических повреждений и попытки суицида.
«Вы заслужили честь провести вечность в Аду», – сказал мне верховный судья Кевин Малрой в окружном суде Онондаги, когда я стоял перед ним 10 июля 1987 года, ожидая решения суда. Очевидно, он имел в виду, что на такой приговор имеет право не только сам Господь.
Никто, даже я, не подозревал, что, когда за мной захлопнутся тюремные ворота, я начну отбывать наказание, которое окажется гораздо хуже, чем смертный приговор. 10 июля 2012 г. я пробыл ровно 25 лет в одиночном заключении, где остаюсь и сейчас, когда пишу эти строки. Я пока не умер, так что не могу знать точно, что принесет мне смерть, но что касается жизни – самая страшная смерть не может быть тяжелее или ужаснее, чем все, что мне пришлось вытерпеть за эту четверть века.
Арестанты называют это боксом, коробкой. Тюремные авторитеты прозвали ее «особый жилой блок» или, коротко, SHU (произносится «шу»). В обществе это называется камерой одиночного заключения. Двадцать три часа в день вы проводите взаперти в камере размером с сортир, и один час отведен на «рекреацию» – одиночное пребывание во дворе, окруженном бетонными стенами или клеткой из стальных прутьев. Во дворе нет ничего, только воздух; ни телевизора, ни мяча, который можно побросать в сетку, ни игр, ни других заключенных. Там нет ничего. В камеру разрешается взять с собой очень немного вещей: три комплекта простого белого белья, пару зеленых штанов, рубашку с коротким рукавом, зеленую толстовку, пару обуви без шнурков, я называю это кроссовками за неимением подходящего слова, десять книг или журналов, двадцать изображений любимых людей, канцелярские принадлежности, упаковку мыла, зубную щетку и пасту, дезодорант. Никакого шампуня.
Жизнь в боксе – это суровое однообразие, сложно отличить один день от тысячи других. Ничего не происходит, никто не поможет узнать, понедельник сегодня или пятница, март или сентябрь, 1987 год или 2012-й. Земля вертится, технологии развиваются, ситуация в мире постоянно меняется. Но в камере одиночного заключения все спокойно. Я видел мобильный телефон только на картинках. Я никогда в жизни не прикасался к компьютеру, не выходил в интернет и не знаю, как это делается. Бокс – это безвременье, и я могу признаться, что этот бокс абсолютно ничем не отличается от бокса в исправительном учреждении Шавангунка, куда меня поместили в 1987 г. после окружной тюрьмы в Сиракузах. Сейчас в боксах все точно так же, как и сто лет назад, разве что появились наушники. Тогда тоже было несколько книг, предметы тюремной одежды, стены, решетки и человеческие существа в клетках. И страдание.
