Только дойдя приблизительно до теперешнего местонахождения Сен-Лазарского вокзала, арманьякские войска (представлявшие собой далеко не всю армию Карла VII) начали наконец оттуда приближаться к столице, к тому месту, где стены круто поворачивали на юг, чтобы спуститься к Сене через нынешний Каррузель, и где доступ в Париж с запада открывался через ворота Сент-Оноре, там, где теперь на самой площади Французского театра находится дом № 161 по улице Сент-Оноре. Это место и было выбрано для приступа.
Большая часть наличных войск встала с герцогом д’Алансоном в резерв за возвышенностью, тогда называвшейся Бютт-о-Мулен (Холмом с Мельницами) и заключённой между нынешней авеню де ль’Опера и церковью Сен-Рок. На случай возможной вылазки парижского гарнизона эти силы должны были охранять фланги и тыл тех отрядов, которые Девушка повела на приступ ворот Сент-Оноре.
Всё разворачивалось медленно, и только «около двух часов пополудни, – пишет нотариус парижского парламента Фокемберг, – ратные люди господина Шарля де Валуа (т. е. законного короля Франции. – С. О.), собранные в большом количестве у городских стен, со стороны ворот Сент-Оноре, начали делать вид, точно хотят взять приступом город Париж, в надежде овладеть городом не столько силой оружия, сколько с помощью народного мятежа».
Расчёт, конечно, заключался в этом – в действии «электрического вихря», который создавался вокруг Девушки, гарантировавшей своей личностью, что во-первых, «так угодно Богу», а во-вторых, «всё забыто и всё прощено». С самого момента выступления из Жьена в июне армия Карла VII не имела даже никакой осадной артиллерии: её не было под Труа, и под Парижем появиться ей было неоткуда. Нотариус капитула Нотр-Дам Селье приводит вполне правдоподобные данные по тому снаряжению, которым арманьяки располагали 8 сентября: 660 лестниц, 4000 фашин и большое количество хвороста – всё для того, чтобы завалить рвы и карабкаться на стены, а не для того, чтобы стены разбивать.
Как всегда, всё зависело от того, что произойдёт в городе, и прежде всего – в сознании населения. Уже в первых числах сентября д’Алансон обращался к парижским коммунальным властям с письмами, подтверждавшими амнистию. Нельзя сомневаться в том, что и Девушка от своего имени по обыкновению писала прокламации парижскому населению. В ответ на «ласковые письма» герцога д’Алансона «отцы города» – отобранные из проверенных бургиньонов, – дали ему совет «не портить зря бумагу». «Может статься, – пишет с наигранной наивностью Монстреле, – что парижане боялись короля Карла, чувствуя свою большую вину перед ним, ибо они выгнали его из своего города и перебили многих его верных слуг». «Парижский Буржуа» ещё и через семь лет, когда арманьяки действительно вошли в Париж и не тронули никого, готов был видеть в этом настоящее чудо – настолько ему было страшно за своё драгоценное существование, несмотря на все без устали повторявшиеся амнистии.
О Париж, прислушивающийся к злым советам,
С безумным населением, не способным доверять!
Тебе больше нравится быть взятым силой,
Чем согласиться со своим государем?
– писала Кристина Пизанская ещё когда Девушка в первый раз приближалась к столице.
Возвращаясь всё к тому же основному вопросу, Фокемберг повторяет: «Военачальники господина Шарля де Валуа рассчитывали овладеть Парижем скорее посредством мятежа, чем силой оружия, ибо если бы у них было даже в четыре раза больше людей, столь же хорошо вооружённых, они всё-таки не взяли бы Париж ни приступом ни осадой до тех пор, пока в городе оставалось бы продовольствие, а оно имелось на долгий срок, и жители были едины с ратными людьми в общем намерении сопротивляться. В Париже говорили открыто, что господин Шарль де Валуа отдал город своим войскам на поток и разграбление вместе со всеми жителями, большими и малыми, мужчинами и женщинами всех состояний, и что он намеревался распахать самое место, на котором стоял весьма христианский город Париж».
Сам Фокемберг был достаточно умён, чтобы усомниться в этом вздоре, и он добавил в скобках по-латыни: «Трудно в это поверить». Но вся англо-бургиньонская пропаганда последних недель была направлена на то, чтобы подогревать эти страхи и тем самым укрепить сопротивление. Она велась с большой интенсивностью. Даже в Нормандии её повторяет хроника Кошона, в самом Париже её повторяет Селье и, судя по «Парижскому Буржуа», во время самого приступа по городу спешили распустить слух, будто Девушка, стоя у стен, кричала: «Если не сдадитесь раньше ночи, мы войдём в город так или иначе, и вы все будете перебиты без пощады».
В какой-то мере эта пропаганда, конечно, производила эффектно вопрос в том, насколько.
После того как Карл VII отступил от Парижа, бургиньон Фокемберг, бургиньон «Парижский Буржуа» и, наконец, бургиньон Монстреле стали уверять, что «у парижан была единая воля сопротивляться, без внутренних противоречий». Но нужно напомнить, что раньше об этой «единой воле» много говорили и «господа граждане города Труа»; они даже клялись в ней на Святых Дарах за пять дней до капитуляции.
Под впечатлением, полученном в бургиньонском же лагере, Джустиниани сообщалза месяц с небольшим до приступа на Париж, что парижские англо-бургиньонские власти «весьма боятся народа». И теперь вот рассказ того же Фокемберга о событиях, разыгравшихся в Париже 8 сентября:
«В тот час (когда начался приступ. – С. О.) нашлись в Париже люди нестойкие или злонамеренные, которые подняли крик по всему городу, по ту и по эту сторону мостов, что всё пропало, что враг вошёл в Париж и чтоб все уходили и спасались как могут. И когда поднялся этот шум, все, кто был в церквах на проповедях, разбежались в великом испуге и разошлись большею частью по домам и заперли двери».
К этому можно добавить, что клирики из причта Нотр-Дам начали поспешно стаскивать своё добро в башни собора, чтобы там забаррикадироваться.
Всё это отнюдь не говорит об очень сильной «воле к сопротивлению», зато, напротив, свидетельствует о наличии в городе элементов, сознательно создававших беспорядок в помощь нападающим.
Верно то, как и отмечает Фокемберг, что ни восстания, ни общего беспорядка в этот момент не произошло. «Те, кто был назначен охранять ворота и стены, остались на своём посту, и к ним на подмогу пришли некоторые другие жители, оказавшие очень сильное сопротивление людям господина Шарля де Валуа».
Означает ли это, как утверждают некоторые авторы, что психологический эффект «внезапного нападения» не удался и что с этого момента взятие Парижа стало невозможным? Конечно, нет: смятение в городе произошло не от «внезапности» нападения, так как приступ готовился на глазах у всех в течение двенадцати дней. Типичные настроения, предшествующие смене власти, нарастали по мере развития событий последних недель и в особенности дней, но в момент боя у ворот Сент- Оноре они ещё не достигли той напряжённости, которая парализовала бы сопротивление одних и вызвала бы восстание других. Почему не достигли? Рассказ Фокемберга даёт на это совершенно ясный ответ: потому что в городе всё же не знали толком, всерьёз ли всё это или же арманьяки только «делают вид, что хотят взять Париж штурмом».
