Все рассуждения о «мудрости» буржского правительства, периодически всплывающие, разбиваются об этот элементарный факт: военный результат, достигнутый Жанной д’Арк в 1429 г., не пропал только потому, что город Компьень самовольно ослушался буржского правительства, которое в этом конкретном вопросе сделало со своей стороны всё возможное, чтобы обеспечить выигрыш в Столетней войне англо-бургиньонам.
Уже при проезде Филиппа Бургундского в Париж в конце сентября Компьень «совершенно самовольно отказалась пропустить его через город». При этом, как явствует из коммунальных постановлений, население отлично знало, что королевские власти намереваются выдать его бургиньонам, – и остерегалось: «23 сентября город Компьень был извещён о том, что в нём хотят разместить гарнизон под начальством графа Клермона (наместника Карла VII. – С. О.): подозревая, как бы его не захотели принудить к признанию бургиньонов… постановили никоим образом не принимать гарнизона». 30 сентября город послал Клермону и самому Карлу VII официальный протест, заявляя, что желает оставаться под властью только природного короля. Режинальд Шартрский делал что мог: сам поехал в Компьень, уверял непокорную коммуну, что речь идёт лишь о временном занятии города бургиньонами, до истечения перемирия (может быть, он в самом деле думал, что по истечении перемирия Филипп Бургундский честно вернёт ему Компьень?); город стоял на своём. Если верить адвокату, защищавшему Флави, тогдашнего коменданта Компьени, по совсем другому делу в 1444 году, Карл VII сам написал Флави приказ сдать город бургиньонам; но Флави, вначале игравший на стороне Режинальда, теперь предпочёл не порывать с населением города, – он сделал вид, что считает королевское письмо подложным, и заявил, что сдаст город, только если получит приказ об этом непосредственно «из уст короля». 20 октября Режинальду пришлось признать перед бургиньонами, что королевские власти ничего не могут сделать с Компьенью; но при этом он официально довёл до сведения бургундцев, что «если им будет угодно осадить этот город, то граф Клермон не сделает ничего, чтобы им помешать».
Если принять во внимание это непостижимо упорное жертвование решительно всем ради сомнительных переговоров, то становится понятно, почему Карл VII, вернувшись за Луару, поспешил расстаться с Девушкой, заявившей ещё 5 августа, в самом начале этой умопомрачительной игры, что она «очень недовольна перемириями, заключаемыми подобным образом» и что он, Карл VII, поддаётся обману. В Селль-ан-Нерри он встретился с королевой Марией, приехавшей к нему из ближнего Буржа; узнав о приближении королевы, Девушка поехала ей навстречу; она и во время процесса говорила о королеве с оттенком особой преданности – возможно, теперь, когда её король так её мучил, ей хотелось обратить свои монархические чувства к этой тихой и набожной женщине, до такой степени некрасивой, по словам Шателена, что «ею следовало бы пугать англичан». Из Селля Карл VII отправился в поездку по луарским замкам и городам; вернее всего, это было «пропагандистское путешествие», чтобы показаться населению коронованным королём. Только 15 октября Карл VII прибыл в замок Мен-сюр-Иевр в Берри, где обосновался на два месяца. А Девушку с самого начала отправили в Бурж, под опеку беррийского губернатора д’Альбре – единоутробного брата Ла Тремуя.
* * *
В Бурже она прожила три недели у Маргерит Ла Турульд, жены крупного чиновника финансового ведомства Ренье де Буленьи. По обычаю она спала со своей хозяйкой в одной постели и, по-видимому, с ней подружилась, несколько раз вместе с ней ходила в баню, вместе ходила к обедне и, кроме того, часто просила Маргерит сопровождать её к заутрене, охотно рассказывала ей эпизоды из своей жизни (и Маргерит впоследствии пересказала их на процессе Реабилитации). Та её спрашивала:
– Вам, верно, не страшно в бою, потому что вы знаете, что не будете убиты?
Жанна ответила:
– Знаю не больше, чем всякий другой военный человек…
Предчувствие трагического конца у неё, вероятно, становилось всё сильнее. В то же время, когда она, смеясь, отбояривалась от людей, приходивших ей поклоняться, она не могла не чувствовать, какая в ней была сила. Но вся эта сила теперь пропадала впустую, потому что Карл VII и его правительство, погнавшись за болотными огнями, тянули и её в трясину за собой.
Она утешалась, «утешая бедных людей», щедро помогая им материально (о чём, в свою очередь, свидетельствует Маргерит Ла Турульд). Конечно, она не могла при этом забыть, что создана для того, чтобы помогать людям ещё и совсем по-другому: она продолжала думать о сердце страны, об Иль-де-Франсе, где ей не дали «установить добрый и прочный мир», где «всё осталось в великой скорби, – говоря словами Монстреле, – и деревни вокруг Парижа начинали пустеть». С самого начала она почувствовала ложь в этой дипломатической игре, которая вела теперь к тому, что её король готовился своими руками открыть врагу свободный доступ в Париж; как она скажет впоследствии на процессе, её заставили уйти из-под Парижа – и теперь, в октябре 1429 г., она хотела вернуться туда.
В отличие от Карла VII, сами англо-бургиньоны прекрасно понимали, что и теперь ещё не требовалось сверхусилия для того, чтобы Париж пал (что неминуемо повлекло бы за собою исход войны). В уже упомянутом бургундском меморандуме, поданном английскому правительству в апреле 1430 г., говорится прямо: Париж «окружён противниками и уже некоторое время жестоко терпел от них и продолжает терпеть, вследствие чего он каждодневно находится в великой опасности. А это – сердце страны; при теперешнем положении вещей представляется, что потеря этого города была бы равносильна потере королевства. Если город Париж, сердце символического тела королевства, болеет и страдает от войны, будучи окружён противниками, если невозможно будет отстранить этих противников и расширить пространство вокруг Парижа, то и само сиволическое тело, т. е. королевство, невозможно будет удержать и спасти».
Для бургиньонов борьба за Компьень и была борьбой за Париж, попыткой «расширить пространство» вокруг столицы. В то же время перемириями, в которые они вовлекли буржское правительство, они мешали Девушке сильнее сдавить «сердце» англо-бургиньонского владычества. Но может быть, и при этих перемириях у неё оставалась определённая возможность. Перемирия, заключённые только с герцогом Бургундским, а не с Англией, не распространялись на Нормандию, – оплот английского владычества и базу снабжения Парижа. В Нормандии партизанское движение не прекращалось никогда, народ там слагал песни, призывал «против англичан» «благородного короля Карла Французского», там город Руан уже за несколько лет до этого тайной депутацией заверял короля в своей верности, и там в это самое время, в том же Руане назревал новый арманьякский заговор, четвёртый от начала оккупации (он будет раскрыт и подавлен в ноябре). При её появлении «электрический вихрь» мог начаться в Нормандии, а её «милый герцог» д’Алансон теперь как раз собирался туда – отвоёвывать свои собственные земли; и он хотел, чтобы она его сопровождала, считая, что «ради неё с ним пойдут в поход многие, кто не двинулся бы без неё». Но «те, кто управлял тогда королевским домом и военными делами, никогда больше не пожелали допустить, чтоб Девушка и герцог д’Алансон были вместе, – пишет Персеваль де Каньи, – никогда больше он не мог её заполучить». «Беррийский герольд» выражается ещё точнее: «Не захотел господин де Ла Тремуй».
