Вместо огромной королевской армии, которую «ожидали все и всюду», она одна появилась в Иль-де-Франсе; и тем не менее «в Париже и в других городах, враждебных королю, – пишет Персеваль де Каньи, – только и было речей, что о её приходе». Мы действительно видели в письмах Джустиниани и далее увидим, каков был ещё в это время её авторитет. В самой Англии правительству пришлось 3 мая издать специальный указ против офицеров и солдат, деморализованных «чарами Девушки» и отказывавшихся грузиться для отправки во Францию.
По рассказу Персеваля де Каньи, она из Сюлли направилась прямо в Ланьи, «потому что тамошние люди весьма крепко бились с англичанами»; то же самое получается как будто и по Жану Шартье. В этот момент ещё не было ясно, куда англо-бургиньоны направят свой главный удар: английское правительство желало наступления на Реймс, и только в конце апреля Филипп Бургундский убедил его сосредоточить главные силы против Компьени. Из Ланьи Девушка могла быстро переместиться туда, где понадобилась бы помощь: к Реймсу по долине Марны или прямо на север, в Компьень. С другой стороны, из Ланьи было удобно наблюдать то, что происходило в Париже, где как раз разыгрались трагические события. В конце марта там был раскрыт большой арманьякский заговор – в момент, когда почти всё уже было готово для переворота; 150 человек было арестовано, «шести человекам, – рассказывает „Парижский Буржуа“, – отрубили голову на Рынке, многих утопили, иные умерли под пыткой, иные от голода». Тем не менее уже в начале мая в Париже, у Сент-Антуанских ворот, произошла новая попытка впустить в город войска национального короля.
На парижский заговор, может быть, и намекала Жанна в приписке к своему первому письму городу Реймсу («я вам сообщила бы ещё некоторые новости, которые вас очень обрадовали бы, но…»). Теперь ей, как видно, не давала покоя мысль о людях, погибавших в Париже за свою верность природному королю и стране. Вскоре после её прихода в Ланьи, рассказывает Жан Шартье, она узнала о прохождении поблизости англо-бургиньонской банды под начальством некоего Франке д’Арраса. К этому времени она уже собрала в Ланьи несколько вольнонаёмных отрядов – итальянца Баретта, шотландца Кеннеди и других. С ними она бросилась на Франке, прихватив с собой и гарнизон самого города Ланьи. Франке, пользовавшийся репутацией очень умелого и смелого военачальника, оказал со своими 400 человеками ожесточённое сопротивление. В конце концов Девушка, располагавшая примерно таким же количеством людей, вызвала из Ланьи артиллерию, с её помощью прорвала фронт отряда Франке и разгромила его. Сам Франке был взят в плен, и она тотчас решила обменять его на одного из главных участников парижского заговора, некоего «хозяина „Медведя“», т. е. владельца гостиницы «Медведь».
Но было уже поздно: «хозяина „Медведя“» (Жако Гийома) в Париже успели казнить. А Франке королевские власти потребовали у неё, как уголовного преступника. «Когда я узнала, что того человека нет больше в живых, а бальи мне сказал, что если я выпущу Франке, то нанесу большой вред правосудию, я сказала этому бальи: раз мой человек, которого я хотела получить, погиб, то делайте с этим что должны, по справедливости!..»
Франке «судили в течение двух недель бальи Санлиса и судейские люди из Ланьи». Ему отрубили голову.
Девушку руанские судьи обвиняли за это в смертоубийстве, а один английский хроникёр рассказывает даже, что она собственноручно отрубила Франке голову – за то, что он не встал перед ней на колени! Но если государственному деятелю, совершившему в обстановке гражданской войны настоящий и коренной переворот, его злейшими врагами приписывается один-единственный случай смертной казни, притом даже не санкционированной им, а только им «допущенной», то из одного этого можно было бы сделать вывод, что этот государственный деятель – святой.
Во время процесса её допрашивали и о другом случае, произошедшем также в Ланьи: что это была за история с ребёнком, над которым она там молилась?
В средневековых представлениях души детей, которых не успели крестить, не попадали по-настоящему в рай. Смерть некрещёного ребёнка была поэтому особой трагедией; в Лотарингии, в Люневиле, не очень далеко от Домреми, было даже специальное место паломничества, где Божия Матерь возвращала мёртвых детей к жизни настолько, чтоб их можно было крестить. И в Ланьи, когда там была Жанна, как раз признали мёртвым некрещёного ребёнка. «Ему было три дня, и его принесли к Божией Матери, а мне сказали, что городские девушки собрались перед Божией Матерью и чтоб я тоже пошла помолиться Богу и Божией Матери о жизни для этого ребёнка. Я пошла и молилась с другими. Под конец в нём появилась жизнь, он зевнул три раза, его крестили, и сразу после этого он умер и был похоронен в освящённой земле. Как говорили, уже три дня в ребёнке не было признаков жизни и был он чёрный, как моя юбка; но когда он зевнул, кожа его начала розоветь. Я с девушками стояла на коленях перед Божией Матерью и молилась».
«На вопрос о том, не говорили ли по городу, что это сделала она своею молитвой, ответила:
– Я об этом не расспрашивала».
Одно её появление в Иль-де-Франсе поднимало дух сторонников национальной монархии. Нити заговора, ликвидированного в Париже, тянулись в Мелен (он и был раскрыт через арест в Париже меленского монаха-кармелита д’Алле, провозившего какие-то документы). На пасхальной неделе, между 17 и 23 апреля, Мелен – очень важная переправа через Сену, расположенная немного южнее Ланьи, – перешёл к арманьякам; а со слов самой Девушки известно, что она находилась под Меленом на пасхальной неделе, притом, очевидно, в её начале, так как 24-го она была уже значительно севернее, в Санлисе. Трудно сомневаться в том, что город перешёл именно к ней.
Это был её последний военный успех.
До самого конца, до последних дней своей жизни она знала, что ещё «не сделала всего, для чего была послана Богом» (и вероятно, поэтому, а не только от ожидания мучительнейшей смерти, она так страшно плакала утром перед костром). Но «течение божественной помощи» было остановлено правительством национальной Франции, его «противлением Духу Святому», говоря словами заседавшей в Пуатье комиссии. Посланная «низвергнуть гордыню французов и сломить гордыню англичан» («Дневник осады Орлеана» трактует это именно так), она теперь не должна была проводить свою жизнь в «делах войны», уже лишённых основного интереса.
«На пасхальной неделе я была над Меленскими рвами, когда мне было сказано моими Голосами, святой Екатериной и святой Маргаритой, что я буду взята в плен до Иоаннова дня – и что так должно быть – и чтоб я не поражалась и принимала бы всё доброй волей – и что Бог мне поможет».
Уже в Орлеане англичане дали ей знать, что сожгут её на костре, если возьмут в плен, так что она была предупреждена.
«Ия просила Голоса, чтоб мне скоро умереть, когда буду взята в плен, и не мучиться долго в тюрьме. А они мне сказали, чтоб я всё принимала доброй волей и что так должно быть. Но часа они мне не сказали… Если бы я знала час, когда буду взята в плен, я, может быть, даже не пошла бы… То есть мне не хотелось бы идти; но под конец я исполнила бы их повеления, что бы меня ни ожидало».
