Пьеррон: «Bourgeois de Paris».
Жанна в Аррасе: допросы 3 и 31 марта; Иньяс де Жезюс-Мариа: Pr. IV.
Состав трибунала: Денифль и Шателен «Jeanne d’Arc et I’Universite de Paris», указ, соч.; Шампьон, «Proces…».
Инквизиционный характер процесса 1431 г. прекрасно показала М.Л.Амье: «La condamnation de Jeanne d’Arc» (Nouv. Editions du Siecle, 1934); см. также А. Бийяр, «Jeanne d’Arc et ses juges» (Picard, 1933). Об инквизиционном праве и методах – Вакандар, «L’Inquisition» (1907); Вальтер Нигг, «Das Buch der Ketzer» (Zurich, Artemis-Verlag, 1949).
Авторы, придерживающиеся официальной католической точки зрения, просто игнорируют существование инквизиционной легальности, сводя тем самым руанскую трагедию к грубо нелегальной махинации кучки злоумышленников. Бернанос был совершенно прав: поверить в это могут только институтки. Мне, во всяком случае, не довелось видеть ничего отдалённо похожего на опровержение основного тезиса Амье (чей труд грешит, главным образом, только явно пристрастным старанием оправдывать Карла VII).
Посещение Жанны в тюрьме Иоанном Люксембургским теперь можно датировать 13 мая: из счетов мажордома Уорвика, найденных в Англии Режин Перну, явствует, что в этот день Иоанн Люксембургский был на парадном обеде в Буврейском замке в Руане вместе с двумя сопровождавшими его рыцарями (один из которых был, очевидно, Маси), со своим братом Людовиком, с Кошоном, с епископом Нуайонским и другими лицами («Ревю де Пари» за июнь 1960 г.). Вряд ли, однако, можно согласиться с Режин Перну, предполагающей, что при этом были приняты какие-то особо важные решения относительно Девушки: всем ходом процесса её судьба к этому моменту была уже предрешена.
X
«Я больше боюсь провиниться перед Голосами, чем отвечать вам».
Первый допрос обвиняемой был назначен на 21 февраля, 8 часов утра. Священник Массье, исполнявший при церковном трибунале обязанности судебного пристава, накануне оповестил её об этом в тюрьме. Согласно его донесению Кошону, она ответила, что «охотно предстанет перед судом и будет отвечать правду на вопросы». Но она тут же перешла в наступление, поставив под сомнение законность трибунала: «Она просит, чтоб вам было угодно вызвать столько же духовных лиц с французской стороны, сколько их есть со стороны Англии». Наконец «она смиренно попросила, чтобы ваше преосвященство разрешили ей завтра утром пойти к обедне перед тем, как предстать перед вами, и чтобы я непременно вам это передал».
Вопрос о составе трибунала вообще не был принят во внимание. Просьба пойти к обедне была рассмотрена и отклонена «ввиду преступлений, в которых обвиняется эта женщина, в частности, ввиду непристойности её одежды, в ношении которой она упорствует». И дальше в течение всего процесса на её мольбы позволить ей пойти в церковь и причаститься ей будут отвечать, чтоб она сначала отказалась от своей мужской одежды, т. е. признала бы, что не имела права её носить; и в течение всего процесса она будет отвечать, что надела эту одежду для служения Богу и ещё не имеет права её снять.
На это первое заседание собралось 42 человека, чтобы её судить. В тексте процесса перечень их имён и званий занимает почти страницу печатного шрифта. Чтобы разместить их всех, местом заседания была выбрана королевская часовня Руанского замка. В центре, на возвышении, восседал епископ Бовезский; у его ног нотариусы вели протокол; остальные члены суда и асессоры длинными рядами расселись по сторонам. Девушку посадили напротив епископского трона. В первый раз за три месяца она была, по крайней мере, не в цепях.
«Мы начали с изложения того… как слух о её многочисленных действиях, оскорбляющих католическую веру, распространился по всем королевствам христианского мира и как недавно светлейший и весьма христианский король, государь наш, передал её нам, дабы мы вели против неё процесс о вере».
Как показал впоследствии Массье, она сказала как-то в самом начале процесса— вероятно, именно в этот момент: «Вы мой враг – и вы меня судите…» Кошон, по словам Массье, сказал в ответ то, что и стоит в самом протоколе, только в несколько более приличной форме: «Король велел мне вас судить, я это и делаю».
Сразу после этого вступления завязался первый упорный бой. Когда Кошон, следуя нормальной инквизиционной процедуре, потребовал от неё присяги в том, что она будет отвечать всю правду на все вопросы, она ответила:
– Я не знаю, о чём вы будете меня допрашивать. Может быть, вы будете спрашивать меня о вещах, которых я не должна вам говорить.
Она ясно понимала, что трибунал будет добиваться шинонской тайны, и решила непоколебимо, что ни в коем случае не скажет им о тайных сомнениях Карла VII в его собственном наследственном праве; с другой стороны, она добровольно связала себя обетом не говорить никому о той славе, которая её осияла в глазах короля. Но и помимо шинонской тайны она понимала, что её будут допрашивать о её видениях, и чувствовала, что не может об этом говорить без особого «разрешения от Господа» – по самой простой, элементарной причине: говоря словами Жерсона, «это чувствование и знание таково и столь тайно, что словами его нельзя показать». Она сама, по-видимому, даже смущалась этой невозможностью точно описать, что, собственно, она видит, она просила Бога помочь ей в этом, но наряду с тем, что она постепенно рассказала «так достоверно, как могла», текст процесса до конца пестрит местами, свидетельствующими о несказанности её видений.
Трибунал настаивал на принесении присяги. Она осталась при своём:
– Относительно моих отца и матери и всего того, что я сделала, когда была во Франции, охотно присягну. Но об откровениях, которые были мне даны от Бога, я никогда не говорила никому, кроме одного короля; этих вещей я не открою, даже если мне отрубят голову, потому что я их получила через видения или через мой тайный Совет… Через восемь дней я буду знать, должна ли я действительно их открыть.
Судьи горячились и шумели, находившиеся в зале представители английской власти тоже начали подавать голос. Возможно, что она в эти минуты впервые сказала фразу, которую, по показаниям Массье, она не раз повторила в ходе процесса:
– Дорогие отцы, не говорите все сразу…
Во всяком случае, трибуналу оставалось выбирать: или вообще отказаться от приведения к присяге, или принять присягу в урезанном виде. Кошон предложил ей присягнуть, что она будет отвечать правду обо всём, что относится к вере.
Тогда «оная Жанна встала на колени, положив обе руки на требник, и присягнула, что будет говорить правду на все вопросы, которые ей будут ставить относительно веры, но вышеупомянутых откровений не скажет никому».
На этом она будет стоять до конца: о том, КАК ОНА ВЕРУЕТ, она готова отвечать, но кроме того есть вещи, которых она не скажет никогда. И тот факт, что она с самого же начала заявила это в своей присяге, был судьям неприятен настолько, что они на этом месте в своём официальном латинском переводе прямо фальсифицировали первоначальный текст, лишь теперь ставший доступным благодаря изысканиям о. Донкёра.
