Трибунал перешёл к установлению личности.
– В моём краю меня звали Жаннеттой, Жанной с тех пор, как я пришла во Францию.
Есть ли у неё какие-либо прозвища? Весь христианский мир знал её под именем «Девушка»; но она не захотела упомянуть его здесь, для того ли, чтобы их не дразнить, или потому, что в её представлении это было не прозвище, а нечто иное.
– О моих прозвищах не знаю ничего…
Ей приказали прочесть «Отче Наш». Она ответила, обращаясь к Кошону:
– Прочту охотно, если вы меня исповедуете.
Тот заявил:
– Я вам предоставлю двух или трёх людей из тех, кто здесь присутствует, чтобы вы прочитали им «Отче Наш» и Ave Maria.
Но Дочь Божия была согласна произнести «Отче Наш» только при таинстве, которого так давно была лишена, а отнюдь не в порядке судебного разбирательства:
«Ответила, что не прочтёт иначе как на исповеди».
Впоследствии на допросе 12 марта она сказала:
«Я люблю читать „Отче Наш“. И когда я отказывалась его читать, это было для того, чтобы владыка Бовезский меня исповедал».
Разумеется, Кошон не предоставил ей таинства.
В заключение этого первого, уже слишком затянувшегося допроса от неё потребовали клятвы, что она не будет стараться бежать, – опять в полном согласии с инквизиционным правом. Она отказалась наотрез:
– Если я убегу, никто не будет вправе укорять меня тем, что я нарушила свою клятву, потому что я не дала своего слова никому.
Перед тем как её увели, она «пожаловалась, что её держат в цепях и в оковах». Ей ответили, что это именно для того, чтобы она не бежала.
– Верно, – сказала она, – что я хотела бежать и теперь ещё хочу. Разве это не право всякого пленного?
Первое заседание суда прошло столь неблагопристойно, что второе было назначено в другом помещении, поменьше, и были приняты меры к недопущению посторонних лиц. И чтобы не нести одному всю ответственность, Кошон предоставил на этот раз председательствовать одному из шести представителей Университета, самому видному из них – Боперу
Второй допрос – 22 февраля – начался их новой попыткой получить безоговорочную присягу Безуспешно:
– Я принесла её вчера, вашу присягу, хватит с вас… Вы налагаете на меня слишком большую тяжесть!
И когда они продолжали настаивать:
– Может случиться, что вы спросите у меня такие вещи, о которых я скажу вам правду, и другие вещи, о которых я вам не скажу. Если бы вы были хорошо осведомлены обо мне, вы должны были бы желать, чтобы я не была в ваших руках. Я не сделала ничего иначе как по откровению!
Ни на минуту она не пытается замять основной вопрос процесса. Они собирались осудить её именно за то, что она объявила себя посланной Богом без их разрешения; и она всё время вдалбливает им, как ударами молотка: да, действительно, я пришла по повелению Божию, я получила откровения от Него!
Не добившись от неё присяги, кроме такой же, как накануне, они стали допрашивать её о её детстве. Так возник этот нежный, пронизанный светом рассказ о Домреми и о первых Голосах.
И сразу же они стали требовать от неё материальных уточнений о том, что и как она воспринимает; и тут же оказалось, что такие уточнения она дать не в состоянии.
«Каким образом она (при первом видении) могла видеть свет, раз она говорит, что свет был со стороны?»
«Она ничего не ответила и заговорила о другом:
– Мне думается, что этот Голос честен. И верю, что этот Голос был мне послан от Бога.
И в ответ на новый вопрос Бопера:
– На этот раз вы от меня ещё не услышите, в каком виде являлся мне Голос!
После расспросов о встречах с Бодрикуром, о путешествии к королю они заговорили об одном из главных пунктов обвинения: о мужской одежде, противоестественной и богомерзкой печати.
Она всё приняла на себя:
– Насчёт одежды я не возлагаю ответственности ни на одного человека.
И сразу сказала, «что её Голоса повелели ей одеться мужчиной» (на этом месте судьи опять фальсифицировали латинский перевод, поставив вместо этого, что она стала «путаться» в своих заявлениях и «не дала ясного ответа»).
– Я неизбежно должна была сменить свою одежду на мужскую. И знаю, что мой Совет подсказал мне верно.
Наконец они подошли к шинонской тайне.
Она сказала, что узнала Карла VII по указанию Голосов. Судьи, без сомнения, уже слышали об этой знаменитой истории и хотели знать прежде всего, каким образом она его узнала.
Не было ли при этом света?
– Пропустите это.
Не было ли ангела над головой короля?
У неё вырвалось:
– Пощадите меня… Пропустите это!
Её продолжали допрашивать.
Тогда она сказала, что королю и некоторым другим «были явления и дивные откровения». Какие?
– Этого я вам не скажу. Вы пока не получите на это ответа; пошлите к королю, он вам скажет.
(Скажет, очевидно, не о том, что сам не был уверен в своём рождении, но о том, в каком образе ему явилась она, Девушка Жанна.)
Слышит ли она ещё и теперь свои Голоса?
– Дня не проходит, чтоб я не слышала этого Голоса. И правда, я в этом очень нуждаюсь…
Под конец, после четырёх или пяти часов допроса они поставили ей в вину, что она пыталась взять Париж в праздничный день. «Пропустите это!» – сказала она.
23-го её оставили в покое (если можно говорить о «покое» в её тюрьме). Заседание 24-го опять началось боем за присягу.
– Позвольте мне сказать, – попросила она.
Перевожу протокол буквально: всякое опущение и всякое добавление может только ослабить его драматизм.
«– Честное слово, вы можете спросить у меня такие вещи, которых я вам не скажу.
Сказала также:
– Может случиться, что о многих вещах, о которых вы меня можете спросить, я не скажу вам правду, особенно о том, что касается откровений. Потому что вы можете заставить меня сказать такую вещь, которой я поклялась не говорить. Так я стала бы клятвопреступницей, чего вы не должны бы желать.
И добавила:
– Я говорю вам: подумайте о том, что вы объявляете себя моим судьёй, потому что вы принимаете на себя большую тяжесть и слишком много налагаете на меня! Я думаю, достаточно того, что я два раза присягнула перед судом.
Кроме того, на вопрос, хочет ли она присягнуть, просто и безусловно ответила:
– Вы можете обойтись без этого, я довольно присягала два раза.
И добавила, что всё духовенство Руана и Парижа не может её осудить, если не имеет на это права.
