Вот что написано в официальном отчёте:
«Мы спросили её, когда и почему она опять надела мужскую одежду».
Ответ:
– Недавно надела мужскую одежду и сняла женскую.
Почему? Кто её к этому побудил?
– Надела сама, по своей воле, без всякого принуждения. Я предпочитаю мужскую одежду женской. Раз я среди мужчин, для меня правильнее и пристойнее носить мужскую одежду, чем женскую. А вы не сделали того, что обещали: не позволили мне пойти к обедне и принять моего Спасителя, не сняли с меня оковы…
Ей поставили на вид, что она поклялась больше не носить мужской одежды.
– Никогда я это не понимала так…
Последнее решительное слово ещё застревает у неё на губах, она словно собирается с духом и ещё несколько мгновений не находит силы самой встать живою на «горящие вязанки дров»:
– Я предпочитаю умереть, нежели быть в цепях. Но если мне позволят пойти к обедне, и освободят меня от оков, и поместят в милостивую тюрьму – и чтоб при мне были женщины, – я буду хорошей и сделаю что хочет Церковь…
На этом месте что-то случилось с официальным отчётом. Уже слова «чтоб при мне были женщины», стоящие в первоначальной французской записи, пропущены в латинском переводе. Нет сомнения: официальный отчёт пришлось «чистить» от тех её заявлений, которые передают Маншон, Изамбар и Ладвеню.
По словам Маншона, она говорила, «что не могла оставаться в женской одежде со своими тюремщиками, потому что они покушались на её честь». «Она заявляла во всеуслышание, – говорит Изамбар, – что когда она была одета женщиной, англичане мучили её в тюрьме и притесняли… Я действительно видел её заплаканною, всё лицо в слезах, искажённое и измождённое… И она говорила, что один человек, занимавший большое положение, пытался её изнасиловать; она и оделась опять в мужскую одежду, чтобы ей было легче сопротивляться».
То же самое говорит Ладвеню. И приводит её слова: – Меня мучили, били, бросали меня на пол…
Но рассказывая весь этот ужас, тупоголовые клирики, какими были и Маншон, и Изамбар, и Ладвеню, всё же забыли самое главное (или хотели его забыть): если бы 28 мая она говорила только о мужской одежде и об условиях, создавшихся в тюрьме, её, вероятно, невозможно было бы сжечь и, может быть, пришлось бы перевести в другую тюрьму
Сама Жанна, надевая опять мужское платье, считала, что за это её, по всей вероятности, сожгут, – но по этому вопросу одежды она как раз ещё предлагала судьям некую сделку: если верно – как ей твердили на Сент-Уанском кладбище, – что от неё хотят только чтобы она была одета в женское платье, то хорошо, она на это согласна, она на этот счёт «сделает то, чего хочет Церковь», при том условии чтобы церковные люди, со своей стороны, сдержали то, что они ей обещали, и поместили бы её в пристойную женскую тюрьму. О мужской одежде ей говорили столько, что ещё и в самое утро казни ей опять казалось, что её сжигают главным образом под этим предлогом, и она опять повторяла, что в женской тюрьме она осталась бы в женском платье и этого предлога не дала бы. Но кроме этого было другое, в чём она решила не уступать больше ни в каком случае и лучше, если судьям угодно, сгореть.
Её спросили, – продолжает официальный отчёт, – слышала ли она опять свои Голоса.
– Да.
Что они ей сказали?
– Бог открыл мне через святую Екатерину и святую Маргариту великую жалость измены, на которую я согласилась, отрекаясь, чтобы спасти свою жизнь. Я губила свою душу, чтобы спасти свою жизнь… Проповедник, который там был, – проповедник лжи, он говорил про меня много такого, чего я не делала. Если бы я говорила, что Бог меня не послал, я погубила бы свою душу, потому что правда то, что Бог меня послал… То, что я тогда сказала, я сказала от страха перед огнём.
Значит, она верит, что к ней приходят святая Екатерина и святая Маргарита?
– Да, и от Бога.
На этом месте кто-то написал на полях латинской редакции: «Ответ, обрекающий на смерть» – «Responsio mortifera». Она одержала «великую победу», которая должна была её освободить.
Ещё раз они спросили о «знаке короны».
– Обо всём я во время процесса говорила вам правду, как только могла.
Но ведь она признала на эшафоте, что лгала, хвастаясь своими видениями?
– Я не имела в виду делать это или говорить. Я не понимала это как отречение от моих видений— будто это не святая Екатерина и святая Маргарита. Всё, что я сделала, я сделала от страха перед огнём и, отрекаясь, каждым словом грешила против правды… И я предпочитаю пострадать сразу, то есть умереть, нежели продолжать так мучиться в тюрьме. Никогда я не делала ничего против Бога и веры, что бы ни заставили меня там сказать… Того, что стояло в формуле отречения, я не понимала. Я и тогда говорила, что не хочу отрекаться ни от чего, – или только если это угодно Господу. Если судьи хотят, я переоденусь опять в женское платье; но иначе не уступлю больше ни в чём.
Это – последние действительно запротоколированные слова Жанны Д’Арк.
* * *
* * *
На следующий день, 29 мая, трибунал с асессорами собрался в последний раз. Кошон поставил вопрос на обсуждение. Первым высказался Вендерес за «передачу в руки светской власти». После него аббат Фекамский также признал её «впавшей обратно в ересь», но при этом рекомендовал «перечесть ей и объяснить формулу отречения», «после чего останется передать её в руки светской власти». 36 асессоров из 40 присоединились к этому мнению, в том числе и Пьер Морис, и Груше, и Пигаш, и Ладвеню, и Изамбар.
Возможно, что пожелание, сформулированное аббатом Фекамским, было беспомощно-слабой попыткой её спасти или, вернее, облегчить свою собственную совесть: ей не могли перечесть ту длинную формулу отречения, которая фигурирует в тексте процесса, – она бы её не признала. Но в конце концов, по букве инквизиционного права, чтобы признать её теперь «впавшей обратно в ересь», было вполне достаточно и той короткой формулы отречения, которую она действительно произнесла. Фактически ей, по-видимому, вообще ничего не стали читать. И ни аббат Фекамский, ни кто-либо из голосовавших с ним не заявили ни малейшего протеста оттого, что высказанное им пожелание не было принято во внимание.
Один только Мижье сделал действительно существенную оговорку: «Если она в полном сознании призналась в том, что стоит в формуле отречения». Конечно, она отреклась в полубеспамятстве, под психологической пыткой и заявив заранее, что всякое признание, сделанное под пыткой, она возьмёт назад… Но Мижье остался один, его никто не поддержал. Гастинель же пожелал, чтобы на этот раз Церковь даже формально не просила светскую власть о «милосердном обращении» с еретичкой, – хотя и было общеизвестно, как светская власть обязана поступать с еретиками и при этой всегда соблюдавшейся формальности.
«Передача в руки светской власти» состоялась утром 30 мая, опять на следующий же день, на Старом рынке города Руана, и сразу же после этой церемонии, тут же на Старом рынке её сожгли на заранее приготовленном костре.
