Официальных протоколов здесь больше нет. И поэтому так ужасно трудно понять, как она на самом деле прошла последний этап своего крестного пути. Свидетели из обыкновенных «простых» людей могли рассказать главным образом только то, что она горела, повторяя «Иисус». Всё остальное, сказанное и сделанное ею в предсмертные часы, доходит до нас через призму показаний, данных бывшими асессорами руанского трибунала. А эти люди, пославшие её на смерть, дали две серии показаний, резко различные, противоречивые.
С одной стороны, это так называемая «Посмертная информация». Через десять дней после костра, когда стало ясно, что казнь произвела потрясающее впечатление, совсем не то, какое требовалось, Кошон собрал показания семи своих сотрудников: Вендереса, Ладвеню, Пьера Мориса, Тумуйе, Ле-Камю, Тома Курсельского и Луазелера, – которые в основном все сводятся к следующему:
Утром в тюрьме, сообщив ей о предстоящей смерти через огонь, судьи сказали ей: «Вы нам всегда говорили, что ваши Голоса обещали вам освободить вас из тюрьмы, – признайтесь теперь, что они вас обманули»', и она ответила: «Да, я вижу, что они меня обманули, и поэтому больше в них верить не буду». Луазелер в своём показании договорился при этом до того, что он тогда же «призвал её признать публично, что она была обманута сама и обманула народ, поверив в свои откровения и убеждая народ в них верить, и за всё это просить прощения; она ответила, что охотно это сделает… и попросила своего духовника (т. е. Ладвеню) напомнить ей об этом перед казнью на площади». Это, конечно, и было то, что требовалось судьям. Но тогда оставалось непонятным, что же произошло на площади, где ей действительно дали говорить «чуть не полчаса». Об этом в «Посмертной информации» нет вообще никаких упоминаний, за единственным исключением – в показаниях Луазелера; и даже у Луазелера, продажнейшего из продажных, несомненного лгуна и шпиона, язык не повернулся сказать, что она действительно последовала его уговорам и на площади отреклась всенародно от своих откровений: в конце концов и он сбился тут на нечто совершенно иное. Из этой предсмертной речи, которую слышали тысячи людей, явно нельзя было извлечь ничего пригодного для дела. Кошон и ухватился исключительно за неофициальный допрос, происходивший утром перед казнью в тюрьме, – без народа, конечно, но на этот раз и без нотариусов. Когда же он в дальнейшем потребовал от нотариусов заверить эту «Посмертную информацию», те отказались скрепить своей подписью бумагу, составленную о каком-то «частном разговоре», без их участия, неизвестно как. «Посмертная информация» осталась незаверенной. На этом основании судьи Реабилитации признали её юридически недействительной и больше ею не занимались.
Несомненной ложью является при этом сама исходная точка «Посмертной информации». Жанна не говорила во время процесса, что «Голоса обещали ей (телесно. – С. О.) освободить её из тюрьмы». Ещё раз: ведь действительно поразительно, что Голоса, напротив, обещали ей «Царствие Небесное после мученичества» и за три месяца обещали ей это освобождение на тот самый день, когда она умерла на костре. Верно, что по этому поводу Жанна наивно старалась себя успокоить, говоря, что мученичество не есть обязательно смерть: «Я и в тюрьме достаточно мучаюсь». Верно, что она очень хотела остаться в живых. Но что она была в этом уверена – ложь. 28 мая она уже совершенно очевидно шла на смерть, – но и раньше: «Не знаю, буду ли страдать ещё больше, и отдаюсь на волю Господню»; «Если меня поведут на казнь и должны будут раздеть меня при казни, я только прошу, чтобы на мне была женская рубашка»; «Если бы меня уже казнили, если бы я уже была в огне, я и тогда не сказала бы ничего другого, и то, что я говорила во время процесса, я утверждала бы до смерти». Она знала и говорила, что «Бог любит её не для её телесного блага», и никогда она не просила у Голоса «иной награды, кроме спасения своей души». Всё это она говорила несомненно, ибо всё это записано, в отличие от «Посмертной информации», в легально заверенных актах процесса.
«Вы нам всегда говорили, что ваши Голоса обещали вам освободить вас из тюрьмы, – так признайтесь теперь, что они вас обманули», – это лживое убеждение судей, которое они старались Жанне внушить, решив сыграть на том, что своё дело она действительно не считала законченным и, может быть, ещё не вполне поняла, что будет его продолжать после смерти. Остаётся вопрос, внушили ли действительно, и если да, то насколько, воспользовавшись ужасом, который охватил девятнадцатилетнюю девочку, когда позорная и невообразимо мучительная смерть надвинулась вплотную.
Через 25 лет, на процессе Реабилитации, те же руанские асессоры расписывали на все лады, как она их «умиляла» и какое вызывала у них сочувствие. Но, конечно, эти люди так никогда и не поняли в ней ничего – или делали вид, что не поняли. Чтобы убедиться в этом, достаточно сличить их рассказы о событиях 28 мая с протоколом от 28 мая. Там все они говорят только о мужской одежде, о том, что она не могла в женском платье оставаться с английскими солдатами; и ни один из них ни одним словом не обмолвился о самом главном, что стоит в протоколе: о том, что она исповедала перед судьями свою веру в свои видения, каялась в сент-уанской «измене» и этим обрекла себя на сожжение. Те же люди, говоря о событиях 30 мая, разумеется, так же точно не способны или не хотят, трусят рассказать то, что имело отношение к её видениям. Чтобы Ладвеню, сопровождавший её всё время и стоявший у подножия костра, сказал самое главное, судьям Реабилитации пришлось спросить его в лоб: верила она ещё или не верила в свои откровения? Иначе он этого так бы и не сказал, как он этого так и не сказал, рассказывая о 28 мая; только там не было надобности тянуть его за язык, потому что судьи Реабилитации знали это без него из протокола. У других свидетелей самое главное прорывается как бы только ненароком, при какой-то полной их бессознательности. О том, что она перед казнью «прекрасными словами молилась Богу, Божией Матери и святым», «называя некоторых из них поимённо», говорит целый ряд свидетелей; и только трое из них (Массье, Бушье, Ла-Шамбр), по счастью, упомянули, что эти святые назывались архангелом Михаилом и святой Екатериной. Именно при этой бессознательности эти свидетельства тем более убедительны. Но факт тот, что мистерию её страстей приходится восстанавливать по рассказам людей, непригодных к тому, чтоб о ней говорить.
С этими оговорками думаю, что историю её последних часов в основных чертах восстановить всё-таки можно.
* * *
Рано утром 30 мая в её камеру вошёл Массье и официально передал ей вызов на Старый рынок города Руана для публичного оглашения приговора. Вслед за ним вошли Пьер Морис и Луазелер, которым было поручено «увещевать её для спасения её души».
Она, конечно, почувствовала, что это смерть.
Морис и Луазелер опять начали допрашивать её о шинонском знаке. Тайны короля она не открыла, но почти открыла свою тайну: «Она сама, Жанна, была ангелом… Она сама принесла обещание короны, о которой была речь на процессе».
В это время вошли два доминиканца, Ладвеню и Тумуйе. «Так мягко, как только могли» (это они сами говорят про себя через 25 лет), они объявили ей, что через несколько часов она будет сожжена на костре.
