И опять она повторяла Имя, которое всю жизнь носила в своём сердце и на своём теле. Все опрошенные свидетели – 26 человек – слышали, как умиравшая Девушка звала: «Иисус!.. Иисус!.. Иисус!..»
И некоторым на площади стало казаться, что это Имя огненными буквами начерталось в пламени костра.
Палач приходил в ужас от мысли, «что сжигает святую», – и, теряя голову, он тоже, как видно, невольно мучил её ещё больше. После казни, говорит Ладвеню, «палач свидетельствовал в моём присутствии, что её подвергли ужасно мучительной смерти».
Наконец она ещё раз громко, на всю площадь вскрикнула: «Иисус!» – и опустила голову.
В это самое мгновение английскому солдату, стоявшему у подножия костра и на пари глумившемуся над нею, померещилась вылетевшая из пламени белая голубка. Ему стало дурно; через несколько часов, когда его откачали в кабаке, он в присутствии Изамбара каялся перед другим доминиканцем, англичанином, в том, что надругался над святой.
Чтобы ни у кого не было сомнений в том, что она умерла, палач развеял дым и огонь и показал толпе повисшее на цепях обнажённое и изуродованное мёртвое тело. Потом на костёр навалили новых дров и раздули его больше прежнего.
На площади «было едва ли не десять тысяч человек, и почти все они плакали» (Бушье).
Только через несколько часов костру дали погаснуть. А когда всё кончилось – по словам Ладвеню, «около четырёх часов пополудни», – палач пришёл в доминиканский монастырь, «ко мне, – говорит Изамбар, – и к брату Ладвеню, в крайнем и страшном раскаянии, как бы отчаиваясь получить от Бога прощение за то, что он сделал с такой, как он говорил, святой женщиной». И он рассказал ещё им обоим, что, поднявшись на эшафот, чтобы всё убрать, он нашёл её сердце и иные внутренности не сгоревшими; от него требовалось сжечь всё, но «хотя он несколько раз клал вокруг сердца Жанны горящий хворост и угли, он не мог обратить его в пепел» (тот же рассказ палача передаёт, со своей стороны, и Массье – со слов заместителя руанского бальи). Наконец «поражённый, как явным чудом» он перестал терзать это Сердце, положил Неопалимую Купину в мешок вместе со всем, что осталось от плоти Девушки, и мешок бросил, как полагалось, в Сену. Нетленное сердце ушло навсегда от человеческих взоров и рук.
В античной мистерии Афина Паллада спасает сердце Диониса Загревса, когда титаны уничтожают его плоть: если сердце не уничтожено, то ничто не уничтожено, вся плоть восстановится вокруг него и воскреснет. Думаю, что не могло быть уничтожено и сердце Афины, если она – Дочь Божия, которая не будет никогда ни женою, ни матерью, женственная Его премудрость, преданнейшая исполнительница Его воли, милосердная, чистейшая и героическая, ненавидящая войну и влюблённая в мирный труд носительница Его меча, – в свою очередь, осуществилась бы в истории и была бы сожжена на костре. Но, впрочем, самый прекрасный миф Эллады – не более чем слабый проблеск, лишь слабое предчувствие исторической личности Жанны.
Примечания
Ясный анализ сент-уанской драмы – в предисловии Шампьона к его изданию Процесса. См. также, с другой стороны, граф де Малейси: «Les reliques de Jeanne d’Arc» (Blond et Gay, 1909); относительно формулы отречения в Орлеанском манускрипте – о. П.Донкёр: «La minute francaise», указ. соч.
По поводу её заявления 28 мая «Dieu m’a mande par Saintes Catherine et Marguerite la grande pitie de la trahison que j’ai consentie» Ф. Фанк-Брентано пишет («Jeanne d’Arc», указ, соч.), что оно «делает честь» её этическому чувству и в то же время доказывает, что Голоса не имели «божественного происхождения»: «всеблагий Бог не мог в этот момент обратить к ней такой ужасный упрёк». Я лично многим обязан другим трудам Фанк-Брентано, но тут я должен поставить вопрос: достаточно ли быть академиком, membre de I’Institut
[33], чтобы судить о том, что Бог мог и чего не мог делать с величайшей из Своих святых? Кто вообще правомочен знать, что происходило в эти последние дни в этой мистерии из мистерий между Богом и Его Дочерью и какие откровения она сама, ужаснувшись и самоё себя обличая, перевела этими словами о «великой жалости измены»?
Официальное резюме процесса, датированное самым днём казни: о. П. Донкёр, С. Ж. и И.Ланер, «Instrument public des sentences portees centre Jeanne la Pucelle» (Libr. Argences, 1954).
При тех категорических свидетельствах, которые мы привели, нельзя понять, как и зачем некоторые авторы – в том числе Кальмет – могли писать, что она задохнулась в дыму без особых страданий. Выражение «suffocata», мельком употреблённое судьями Реабилитации, не доказывает ничего: они сами могли основываться только на всё тех же свидетельских показаниях, ими полученных; точнее говоря, она, горя живою, в конце концов, по всей вероятности, задохнулась действительно в дыму. О халтурщиках, время от времени зарабатывающих деньги сенсационным открытием, что её вообще не сожгли, говорить, конечно, не стоит.
XIII
«Этот знак просуществует тысячу лет и больше».
Пепел от сгоревшего тела был выброшен в Сену. «Таков был исход, таков был конец этой женщины», – торжествующе сообщали циркуляры, разосланные по Европе от имени Генриха VI. Но люди разошлись с рыночной площади в слезах – в ушах у них звучал «очень мягкий женский голос», произносивший слова всепрощения, и вместо звериных воплей, обычно вырывавшихся у сжигаемых, – моления и славословия святым и последние призывы «Иисус… Иисус!»
По словам одного из свидетелей Реабилитации, Кюскеля, англо-французский королевский казначей Жан Трессар, уходя со Старого рынка, сказал: «Её душа в раю, а тем, кто её осудил, место готово в аду». «Народ стал пальцем показывать на тех, кто был причастен к её смерти, и от них шарахался», – рассказывает Буагийом.
Конечно, в Руане нельзя было «показывать пальцем» открыто. На другой день после казни доминиканский монах Боскье (собрат Ладвеню и Изамбара) высказался где-то неосторожно, попал на доносчика, был арестован и предан инквизиционному суду «за пособничество еретикам». Бедный человек униженно просил прощения, говорил, что был пьян. «Принимая во внимание его раскаяние», его 8 августа приговорили к тюремному заключению «на хлебе и воде, до будущей Пасхи» (т. е. до апреля).
Эта внешняя обстановка и является, конечно, причиной, почему в самом Руане не осталось источника, в котором впечатление было бы зафиксировано сразу после казни. «Нормандская Хроника» Пьера Кошона (ещё раз: не путать с епископом!) обрывается как раз перед началом процесса, хотя её автор прожил ещё немало лет, – и само это молчание, может быть, симптоматично. На последних страницах у этого старого заядлого бургиньона тон начинает слегка меняться в пользу монархии, восстановленной Девушкой. Пьер Кошон был апостолическим нотариусом, т. е. коллегой Буагийома и Маншона, и личным приятелем последнего из них (это известно документально). И он, очевидно, побоялся при английской власти записывать то, что они ему рассказывали; а писать ложь уже не хотел. Приятель же его Маншон впоследствии, на процессе Реабилитации, про себя самого рассказал, что после 30 мая он месяц целый плакал и не мог успокоиться. Правда, он этим слегка как бы хвастался, хотя хвастаться ему явно нечем: полтысячелетия прошло, и люди над этим плачут, и следует надеяться, что будут над этим плакать до всеобщего воскресения и последнего суда.
