Если учесть всё это, то есть повод задуматься, был ли вообще тот момент сомнения, который раздули в «Посмертной информации»? Или всё это целиком относится к той же области, что рассказы Жана Пети о том, как грудной ребёнок по недосмотру съел не ему предназначенное отравленное яблоко и от этого умер, или о том, как Филипп де Мезьер ночью выкапывал на кладбище труп, чему и свидетели были, – только они все, к сожалению, померли? Был ли момент, когда не её душа, но её сознание помрачилось от их внушений и она прошептала: «Я сама больше не знаю и думать не могу, дайте мне только причастие», – это ведают Бог и Святая Жанна на небе; для нас методами нашей исторической критики этот вопрос неразрешим. Но Университет и Инквизиция лгали опять безусловно, умалчивая о том, что из этого, ими наведённого, мрака (если он действительно был) Девушка вырвалась после причастия.
В двуедином обличии Университета и Инквизиции абстрактное диалектическое мышление явилось чудовищной, подлинно дьявольской силой ненависти и лжи, которая с XIII века отравила всю историю Европы. Я понимаю значение слов и повторяю: дьявольской силой. Замечательный современный швейцарский историк В. Нигг совершенно справедливо пишет об инквизиционной диалектике:
«Сухое резонёрство само по себе не позволяло возникнуть ни малейшему религиозному пламени, и в этом холодном бешенстве невозможно даже подлупой найти ни малейших проблесков новозаветного духа. Сатана тут присутствует самолично, также каку Достоевского в „Братьях Карамазовых“ или у Бернаноса в „Под солнцем Сатаны“, т. е. не как символ, а как ужасающая реальность, – присутствует со стороны инквизиторов и юристов, сознание которых он полонил».
Этой силе абстрактного интеллектуализма Жанна д’Арк, «земной ангел и небесная девушка», вновь и с небывалой силой противопоставила реальность Бога Живого и небесной Церкви. Политические построения этой силы она разбивала на полях сражения. С этой силой она боролась в инквизицонных застенках. И когда она в огне призывала Христа и Его архангела – архангела второй Ипостаси, ею руководившего архангела Михаила, – она одержала над этой силой победу, которая не прейдёт никогда: в любви Святой Жанны – залог спасения современного мира, окончательно задыхающегося и обезумевшего от порождений рационализма.
* * *
В Руане люди втихомолку плакали и шёпотом передавали дальше и дальше, что видели; в Орлеане народ из года в год ставил свечи в память об Освободительнице; на освящённом ею месте, в её дорогой часовне Сент-Катрин-де-Фьербуа, служили обедни в её честь.
«Быть не может, чтоб у Жанны не было Божьего Духа», – писал через несколько лет поэт Мартин Лефран в поэме, посвящённой самому Филиппу Бургундскому.
Сколько святых мы чтим,
Умерших позорною смертью.
Вспомни Самого Христа
И всех Его славных мучеников.
Но инквизиционный приговор, осудивший еретичку на сожжение, был распространён по всей Европе. И люди, помнившие сияние этой девочки, если и решались на протест, то только осторожно, вполголоса. Тот же Мартин Лефран в конце своих рассуждений о ней предпочёл произвести некоторое тактическое отступление:
Хорошо ли с ней поступили иль дурно —
Единому Богу об этом судить.
А людям, очевидно, полагается только мучить Его святых и потом на них, замученных, смотреть стеклянными глазами.
Тем временем буржское правительство вообще не чувствовало, не видело, не понимало ничего. Сразу после её мученичества, разъясняя своей Реймской митрополии, что «Бог допустил гибель Девушки Жанны, потому что она возгордилась и стала одеваться богато», Режинальд Шартрский уже знал, как её заменить: «К королю пришёл молодой пастух из Жеводанских гор, который говорит, ни больше ни меньше, как Девушка Жанна: что он имеет повеление от Бога идти с королевскими ратными людьми и что наверняка англичане и бургиньоны будут побеждены». Перед Жанной с её непонятными, потому что малоизвестными, световыми явлениями жеводанский пастух имел ещё то преимущество, что в качестве своего «знака» он всем предъявлял общеизвестные, типичные западные стигматы.
Несчастная жертва министерского кретинизма, он в первой же схватке, в августе 1431 г., был взят в плен англичанами и утоплен ими без долгих разговоров.
И в последующие годы французское королевское правительство о руанской мученице молчало сугубо, точно она вовсе его не касалась.
Но вымоленное в Боревуаре освобождение Компьени, которую Режинальду в своё время не удалось сдать бургиньонам, всё же решило исход Столетней войны. Англо-бургиньонский Париж задыхался. Даже «Парижскому Буржуа» всё это надоело настолько, что наконец и для него «арманьяки» стали просто «французами»; и он теперь писал: «Только три епископа затягивают всю эту проклятую, дьявольскую войну: канцлер, епископ Теруанский (Людовик Люксембургский), весьма жестокий человек; тот епископ, который был в Бове, а теперь назначен в Лизье (Кошон); да епископ Парижский».
В меморандуме, поданном Филиппу Бургундскому, его канцлер Ролен отмечал, что для Англии война проиграна безвозвратно. Парижский университет остаётся привержен английской власти, но население столицы её больше не выносит, и сам Филипп быстро теряет старую привязанность парижан. И если он останется союзником Англии, а Париж тем временем выразит лояльность королю Франции, то положение его станет крайне опасным.
С запозданием на шесть лет военная обстановка, т. е. прочность блокады Парижа, «концом копья» определила «бургундский мир». В 1435 г. Аррасский договор между королём и герцогом положил конец французской гражданской войне.
«Не прошло семи лет» с того дня, когда это было сказано в Руане, как «англичане потеряли во Франции залог, больший, чем Орлеан». 13 апреля 1436 г. Париж сдался королю. Кошон, незадолго перед этим назначенный управлять столицей, бежал под улюлюканье толпы. Коннетабль де Ришмон проехал по улицам Парижа, крича всем встречным: «Всё забыто! Всё прощено!»
«Парижский Буржуа» не верил своим глазам, что смена власти произошла без всяких эксцессов. «Прощено» было действительно «всё» – даже то, что простить невозможно. При торжественном вступлении короля в Париж приветственную речь от имени Университета произнёс наш старый знакомый Тома Курсельский.
Война с внешним врагом, прерываемая перемириями, продолжалась ещё в Гюйени, на северном рубеже Иль-де-Франса, в Нормандии. Коннетабль де Ришмон, примирение с которым Жанна завещала королю, шаг за шагом вытеснял англичан. Под руководством новых, более благопристойных кадров, пришедших к власти после падения Ла Тремуя, страна залечивала свои раны. И становилось ещё труднее мириться с мыслью, что чудо, положившее начало всему этому возрождению, так ужасно кончилось в Руане.
«Многие люди, – пишет „Парижский Буржуа“, – твёрдо верили, что по своей святости она избежала костра и что вместо неё по ошибке сожгли другую». Здесь совершенно ясно, что это была вера именно в продолжение чуда. Спасённым (или даже просто воскресшим?) «Девушкам» надо было только явиться, чтобы люди побежали за ними толпой.
