(В конечном счёте их обошли, объявив, что Констанцский Собор ещё не был законным в момент, когда их принимал.)
Антипапистами в Церкви были те самые люди, которые были монархистами в государстве: этот факт, который нынешними католическими историками отмечается с негодованием, объективно верен. Но можно пойти ещё дальше. Ломая папский абсолютизм, Констанцский Собор также широко учитывал национальный мотив, и в этом также нет ничего удивительного: в той мистической традиции, к которой принадлежали Жерсон и д’Айи, природные силы не страшны единству Вселенской Церкви – они страшны только такому единству, которое основано на «наслоении абстракций».
Нужно ясно сказать, что и в трагической истории с Гусом Жерсон и д’Айи стремились отстаивать ту же свою позицию против «комбинирования абстракций», шедшего в данном случае с другой стороны. Их реформа Церкви не имела ничего общего с протестантизмом, и в богемской реформации они верно почувствовали изменённый, но по существу всё тот же рационалистический элемент, к тому же способный породить такую же революционную тиранию, как та, которую только что пережил Париж. Гус, заявлявший, что готов рисковать костром – «при том условии, что сожжены будут его противники, если он их одолеет», – действительно нёс в себе свойственную протестантизму разновидность деспотического духа, в полную противоположность семнадцатилетней девочке, которая через несколько лет сказала в ответ на первые угрозы костром: «А если я их одолею, пусть они уйдут в свою страну…» Последователи Гуса и не замедлили водворить в Чехии жесточайшую революционную тиранию, которая залила кровью Среднюю Европу и через четырнадцать лет побуждала, по-видимому, Жанну думать о том, как с этим бороться вооружённым путём. Чего не понимали д’Айи и Жерсон, так это того, что, принимая деятельное участие в расправе с Гусом инквизиционными средствами, они только ускоряли и усугубляли этот страшный взрыв; что Инквизиция как таковая шла вразрез со всей его духовной традицией, Жерсон не понимал в силу какого-то настоящего духовного затмения; в конце концов он и свой изумительный трактат о Девушке Жанне начал, Бог весть зачем, с предпосылки о том, что еретиков нужно искоренять. Зато его резко враждебное отношение к нарождавшемуся протестантизму само по себе вытекало совершенно закономерно из подлинных основ той духовной традиции, которую он представлял; речь для него шла всё о том же «царском пути», «ненавистном лицемерной тирании справа» и не менее тираническому «бунтарству слева».
«Вы осудили Гуса, а он был менее виновен, чем Жан Пети», – говорил Жерсон Собору, когда ему вслед за тем пришлось в той же Констанце вести новый бой с представителями герцога Бургундского.
Ввиду перемен в Церкви Иоанн свою апелляцию по делу Пети передал на Собор, где защиту его интересов взяли на себя епископ Аррасский Мартин Порре и Кошон. Вначале они пытались попросту отрицать, что Жан Пети действительно написал апологию убийства; такая аргументация не могла быть убедительной ни для кого, но наряду с этим они и в Констанце широко пользовались бургундским золотом и всё тем же неизбежным бургундским вином. «Я знаю, что ваш выбор сделан, – говорил им Жерсон, – вы избрали свою безопасность на наследственных землях герцога; а я избрал правду, спасение ваших душ и его собственной души». Семь раз за две недели он выступил на Соборе, добиваясь осуждения трактата Пети. Но Собор не хотел портить отношения ни с кем. Он не мог, конечно, оправдать теории Пети; но после бесконечной возни на пленуме и в комиссиях он высказался в форме не очень понятной, так, чтобы никому не было обидно.
И Жерсон имел против себя не только бежавшего из Парижа Кошона. В самом Париже Университет, хотя и присмиревший при арманьякской диктатуре, втихомолку продолжал вести свою линию.
Уже в 1415 г. одна из влиятельнейших секций Университета, так называемая «английская нация», предписывает своим представителям в Констанце «добиваться всеми возможными средствами», чтобы назначения на церковные должности остались в руках папы: Университет продолжает ставить на реставрацию папского абсолютизма. Спустя полтора года позиции определяются окончательно, когда Собор, низложив трёх конкурирующих пап, приступил к выборам нового. Для Жерсона и для французского правительства вопрос стоит о том, чтобы, с одной стороны, обеспечить развитие начатой общецерковной реформы, и с другой стороны, закрепить галликанские вольности «на все времена». Но кардиналы, в большинстве враждебные реформе, входят в непосредственную связь с герцогом Бургундским, и Кошон, представляющий герцога в Констанце, пускает в ход все средства, чтобы не пропустить жерсоновского кандидата в папы, будущего Турского архиепископа Желю. Под несомненным давлением императора Сигизмунда Собор выбирает кардинала Оттона Колонну под именем Мартина V, который не может не признать констанцские декреты, обязуется даже периодически созывать Собор для продолжения реформы, но на деле почти сразу же начинает реформу тормозить. При этом он о своём избрании извещает герцога Бургундского «как единственного подлинного представителя Франции». В Париже арманьякское правительство решает признать Мартина V лишь после того, как он подтвердит галликанские вольности. Но Университет, вопреки этому, немедленно посылает Мартину V список своих кандидатов на церковные должности (ив дальнейшем получает от него полнейшее удовлетворение). Возмущённый дофин (будущий Карл VII – дело происходит уже после смерти герцога Гюйенского) вызывает к себе университетских лидеров и говорит им, что теперь им «остаётся только распоряжаться королевской короной». Университет не сдаётся, настаивает на том, чтобы «назначения на церковные должности оставались в руках папы», и грозит апеллировать на короля и дофина к папе. Дело доходит до ареста нескольких университетских клириков, после чего Университет объявляет забастовку. Потом история кое-как улаживается словесными извинениями Университета и освобождением арестованных. Но игра Университета совершенно ясна.
Она ясна и из других симптомов. В 1416 г., воспользовавшись пребыванием в Париже герцога Бретанского, группа из 80 университетских клириков является к нему и просит добиваться мира между дофином и герцогом Бургундским на таких условиях, которые затесавшийся среди них арманьякски настроенный клирик тут же назвал «кабошьенскими».
«Кабошьенский мир» и есть единственный мир, на который согласен герцог Бургундский. Почти сразу после контрреволюции 1413 г. дофин, вовсе не собирающийся теперь оставаться под арманьякской партийной опекой, начинает делать попытки примирения с Иоанном. Все эти попытки срываются, потому что Иоанн хочет диктовать свои условия и, в частности, добивается возвращения в Париж Кошона и прочих кабошьенских террористов, на что дофин не согласен ни в коем случае. И язва гражданской войны остаётся открытой.
«Человек возвращается в состояние дикого зверя, – писала Кристина Пизанская. – Если фортуна позволит, придут англичане и закончат партию шахом и матом».
«Фортуна позволит» до того времени, пока кровавая пляска, начатая Университетом вместе с мясниками, не будет остановлена неграмотной пастушкой.
В 1398 г., когда Университет только начинал свою игру, в Париже появилась и была принята при дворе странная женщина Мария Робин, чудесно исцелившаяся в Авиньоне. В Туре сохранился кем-то записанный рассказ о её видениях.
