По её словам, Бог говорил ей: «Скажи университетским клирикам, чтобы они перестали возноситься, – их дела недостойны… Скажи королю, чтобы он их не слушал, ибо ими владеют гордость, жадность и зависть… Скажи ещё королю, чтобы он совершил реформу Церкви, ибо князья Церкви евангельские правила применяют навыворот».
Позднее она слышала голос, говоривший: «Мы повелели королю Франции исправить состояние Церкви, но он ничего не сделал для Нас. Мы низвергнем его с престола руками его подданных, и многие погибнут в реках крови, и те, кто Наши, станут истинными мучениками».
Мария страшно жалела короля и народ, и на этом кончается Турский манускрипт, который, по заключению изучавшего его Ноэля Валуа, нарочито приводит лишь часть её видений. Но во Франции было широко известно ещё одно её видение, которое впоследствии пересказал присутствовавший в то время в Париже университетский клирик жерсоновского толка Эро: она видела множество оружия и в испуге спрашивала, что ей с ним делать; тогда она услыхала голос: «Не бойся, это оружие не для тебя, а для девушки, которая придёт после тебя и освободит королевство».
* * *
Высаживаясь в ночь на 14 августа 1415 г. с тридцатитысячной армией на нормандском побережье у Арфлёра, молодой ланкастерский король Генрих V сам ещё не вполне сознавал, что вековая англо-французская борьба вступала в совершенно новую фазу.
Когда-то в XII веке завязкой этой борьбы явились внутренние французские феодальные отношения. Могущественнейший вассал французской короны, соединявший в своих руках Нормандию и Аквитанию, старался, как все крупные вассалы, отстаивать от монархии своё самовластие и время от времени бунтовал. Как и всякий мятежный вассал, он тогда в представлении современников «уподоблялся сатане, восставшему против Бога»: напомним, что власть короля, облечённого через помазание особой благодатью от Бога, имела качественно иной характер, чем всякая иная феодальная власть. Но герцог Нормандский и Аквитанский имел совершенно исключительную возможность свои феодальные предприятия поддерживать силами соседнего независимого королевства, потому что он, по праву завоевания и по стечению наследственных отношений, лично являлся в то же время королём Англии. Бесконечные конфликты порождались этим безвыходным положением: подданный короля Франции был королём другой независимой страны, а король Англии лично оказывался в несколько унизительном положении вассала французского короля. Разумным выходом было бы опять разделить трудно совместимые функции короля независимой страны и французского герцога, передав эти герцогства в какую-нибудь младшую линию Плантагенетов; но это решение Плантагенетов не устраивало именно потому, что в XII веке и, в общем, ещё и в XII 1-м они чувствовали себя больше французскими герцогами, чем английскими королями, и им казалось немыслимым лишать своих старших сыновей именно тех земель, которыми они дорожили больше всего. Со временем вечно возрождавшийся конфликт породил у них мысль свести на нет вассальную зависимость, вывести свои герцогства из состава Франции и превратить их в отдельное, вполне независимое континентальное государство. Нужно сказать, что их английские подданные, в том числе и их постепенно англизировавшиеся бароны, с полным безразличием относились к этим личным делам своих королей.
Но в конце XIII века совсем в другом месте возник прямой англо-французский антагонизм на экономической почве. Основой богатства Англии была шерсть, которую она поставляла континентальной, и в особенности, фландрской ткацкой промышленности. Когда французская монархия стала всё больше накладывать руку на свой фландрский лен, Англия стала всеми силами поддерживать фландрский сепаратизм, чтобы сохранить устья Рейна и Шельды открытыми для своей торговли. При Филиппе IV из-за этого началась война: «настоящая большая война, – писал о ней Бенвиль, – вечная война за Нидерланды, та же, что при Людовике XIV, при Людовике XV и при Людовике XVI, та же, что при Революции и при Наполеоне».
Фландрским коммунам, опиравшимся на английскую помощь в их борьбе с французской монархией, было, однако, очень трудно вовсе порывать с их законным миропомазанным королём. Когда во Франции пресеклась прямая линия Капетингов и на престол вступили Валуа, фландрские коммуны и подали Эдуарду III мысль: пусть он сам предъявит претензии на французский престол – тогда они окончательно порвут с Парижем и признают его своим сюзереном как законного короля Франции.
Претензии не были основательны: Эдуард III происходил по женской линии от Филиппа IV, но если бы даже французский престол передавался по женской линии, то раньше Эдуарда шли со своим потомством дочери, оставшиеся от последних прямых Капетингов. Однако эти претензии, поддержанные силой оружия, не только помогали перетянуть Фландрию из французской орбиты в английскую – они могли также служить драгоценной разменной монетой для отторжения от Франции континентальных плантагенетовских герцогств. В 1336 г. Эдуард III, перед этим уже признавший Валуа и присягнувший ему в качестве герцога Аквитанского, принял титул короля Франции и возобновил англо-французскую войну.
И тут очень скоро и для всех неожиданно оказалось, что маленькое, слабо населённое, но уже по-современному крепко сколоченное островное королевство со своей постоянной и дисциплинированной армией было в военном отношении гораздо сильнее обширной и густонаселённой Франции. Накануне битвы при Креси Эдуард III, думая, что он пропал, готов был мириться на самых скромных для него условиях и едва поверил глазам своим, когда французское феодальное ополчение оказалось начисто разгромленным его стрелками. События же последующих лет показали, что это не было случайностью. Перед англичанами неожиданно предстала в беззащитном состоянии огромная страна, достигшая за XIII век исключительного экономического процветания. Они бросились её грабить. В рейдах, пересекавших порою чуть ли не всю французскую территорию, английские отряды хватали всё, что возможно, уничтожая то, что нельзя было увезти. Это стало системой; каждый английский набег, – безразлично, большой или малый – сопровождается в хрониках одним и тем же повествованием: «выжигали всю землю, кроме того, что можно было взять на выкуп», «выжигали всё, если им не давали выкупа», «оставляли лишь то, за что им давали выкуп». После каждого рейда английские бароны и простые стрелки возвращались в Англию с несметной добычей. Выкуп с пленных французов, начиная с самого короля Иоанна II, в свою очередь набивал золотом английскую государственную казну, но также и кошельки военачальников и рядовых бойцов. С этого времени английские бароны стали интересоваться континентальной политикой своих королей – именно в ту самую эпоху когда они окончательно пустили корни на когда-то завоёванном ими острове и вместе с династией стали чувствовать себя англичанами.
Во Франции английские методы ведения войны вызывали не только ужас, но и возмущение, которое, пожалуй, сильнее всего выразил какой-то неизвестный автор в воображаемом диалоге между французским рыцарем и английским:
«Француз. Ваша война несправедлива, потому что в основе её лежит воля к господству и тираническое стремление обогащаться за счёт других христиан. Отрицая Христа на деле, зачем лжёте вы, называя себя христианами?
