Англичанин. Чем мы провинились, желая расширить страну?
Француз. Неблагодарные, Бог дал вам достаточно вашей земли. Зачем же, получив от Него столько даров, вы Ему в ответ совершаете столько зла?
Англичанин. Какое зло?
Француз. Все эти убийства и всё прочее.
Англичанин. Не бывает войн без убийства.
Француз. Потому-то и нужно ненавидеть войны между братьями. Вашим дельцам, духовным и светским, должно было бы хватить всяких иных ухищрений для удовлетворения их стремления к роскоши – без пролития крови христианской. Разве не ищет всякая тварь сохранения своего рода? А вы, как бешеные голодные волки, не постыдились пожирать, умерщвлять целый род людской».
Перед этим обвинением в систематическом истреблении целой этнической группы (то, что современные юристы после Гитлера называют «геноцидом») англичанин начинает сдавать:
«Я хотел бы, чтобы между нами был мир.
Француз. Нам, как человекам благоволения, мир обещан Новым Заветом, но вы, порушившие мир, как слуги Антихриста, вы не способны его получить.
Англичанин. Могу разве я не повиноваться моему королю? Я тогда стану негодяем, злодеем, врагом общества.
Француз. Кому следует повиноваться: царю смертному или Царю-Творцу, Господу господств? Зачем каждому из вас дана совесть, если вы следуете совести одного? Сговорившись все между собою, вы могли бы отмежеваться от дела вашего короля; но вы все с ним согласны и поэтому все виновны!
Англичанин. Кто же остановит нас с нашим королём?
Француз. Никто, кроме Единого Всевышнего и Непререкаемого Первосвященника».
Всё кончается явлением французских и английских национальных святых, которые вместе молятся о мире.
Этот диалог написан в 20-х годах XV века, непосредственно перед появлением Жанны, но чувства, в нём выраженные, зарождались с самого начала английских нашествий. С самого начала, при слабости организованной обороны, люди поднимались стихийно, сами собой. При первых же английских кампаниях в Нормандии осаждавшиеся ими города оказывали героическое сопротивление, не менее героическое, чем ставшее знаменитым сопротивление Кале. Крестьянские отряды чинили англичанам бесконечные препятствия. В годы полного развала после разгрома под Пуатье люди всех сословий повсеместно брались за оружие и организовывали оборону.
На одно историческое мгновение Плантагенетам удалось по мирному договору, заключённому в Бретиньи, осуществить свою династическую мечту: оторвать от французского королевства и получить в «суверенное владение» Аквитанию, расширенную до размеров чуть не половины Франции; за это они с лёгкостью отказались от своих претензий на французский престол. Но население отторгнутых территорий нельзя было заставить отказаться от связи с французским королевством. Даже там, где власть Плантагенетов как герцогов существовала давно, в глазах населения праведной миротворческой властью, как и везде, была всё равно не герцогская власть, а власть миропомазанного короля, качественно иная, чем всякая феодальная власть; и эти области тоже «принадлежали к святому королевству французскому» – английской территорией они не были никогда. В самых разных местах население отказывалось признать мирный договор. В Ла-Рошели оно сопротивлялось целый год «и вновь и вновь писало королю Франции, умоляя его, ради Бога, не отвергать их верность и не передавать их в чужие руки». На другом конце Франции Аббевиль также оказал вооружённое сопротивление. Представители Бигорра протестовали, говоря, что их край «не может быть изъят из рук такого великого государя, как король Франции, и передан в менее высокие руки». Город Кагор писал: «Король, государь наш, оставляет нас, как сирот; мы признаём англичан устами, но сердца наши никогда не отделятся от королевства». Как поётся в песне XIV века, англичане ругались по всей завоёванной территории, что «если вскрыть француза как свиную тушу, то в сердце у него окажется королевская лилия».
Со своей стороны, французские Генеральные Штаты считали договор неприемлемым и, несмотря на разгром и на совершенно трагическое состояние страны, готовы были продолжать войну. Настроения были такими, что парижскую революционную власть 1355–1356 гг. окончательно погубило именно то, что она вошла с англичанами в связь, которую она скрывала, как величайший стыд, но вполне скрыть не могла.
В итоге нескольких лет разумного управления при Карле V оказалось достаточно, чтобы свести на нет «похабный мир», который англичане к тому же забыли ратифицировать, заторговавшись о подробностях выплаты причитавшейся им контрибуции. К концу царствования Карла V англичане едва удерживали во Франции Кале и на другом конце Бордо с непосредственно прилегающим районом, где действительно существовал своего рода аквитанский сепаратизм (хотя и там, даже во время последующего французского развала, возникали заговоры в пользу воссоединения с Францией). И удары, нанесённые теперь внешнему врагу, создали настоящий ореол национального героя коннетаблю Дюгеклену, который сам на смертном одре «просил дворян, духовенство и весь народ королевства Французского помнить о нём».
Во всём этом был, несомненно, национальный мотив. То, что теперь называется национальным сознанием, во Франции начало возникать очень рано. Мы уже приводили слова, написанные в XII веке Сугерием: «Несправедливо и неестественно французам быть под властью англичан или англичанам под властью французов». Он же оставил восторженное описание настоящего национального подъёма, охватившего всю страну в 1124 г., когда англо-германская коалиция «в дерзновенной гордыне напала на Францию». Спустя 90 лет новая англо-германская коалиция вызвала во Франции такой же всенародный подъём, и французская победа при Бувине была отпразднована с исключительным энтузиазмом всеми сословиями и по всей стране. В завязке самой Столетней войны бароны, утвердившие принцип престолонаследия по мужской, а не по женской линии, «ибо королевство не может служить приданым», несомненно, имели в виду устранить всякую возможность английских или каких-либо иных иностранных претензий: «людям королевства французского было бы противно находиться под властью англичан», пишет по этому поводу хроникёр (Нанжис). Тем более, что слово «Франция», которое мы только что видели под пером Сугерия, встречается и в эпоху Столетней войны с тем же самым, уже вполне современным значением; «Франция, когда она едина, могла бы всему миру сопротивляться», – говорит Жерсон.
И всё же то, что главным образом противостоит английским нашествиям, – не «Франция», а «королевство», т. е. религиозно-этическая идея, в которую национальный мотив, сознание общей народности, входит лишь как одна из составляющих. Наряду с только что приведёнными примерами есть множество обратных, показывающих, что люди, живя в Пуату или в Мене, считали, что они живут не «во Франции»; но эти же люди, для которых «Франция» была другой страной – маленькой страной вокруг Парижа, – знали абсолютно твёрдо, что они принадлежат к королевству, и за королевство и за свою принадлежность к нему они боролись, «не щадя ни имущества, ни жизни». Самый ужас английских грабежей и насилий бросает новый свет на этот старый идеал праведного мира «по Богу», мира, «обещанного Новым Заветом», которым от начала освящена французская монархия. Против заморских насильников король Франции – мирно восседающий блюститель правды, облечённый в почти духовные ризы, такой, каким Карл V с настоящим упорством является на всех своих официальных изображениях. Это, конечно, «природный» король, «свой» король «по природе», и это же – «настоящий» король «по благодати»; и «всё это одно», как сказала бы Святая Жанна, потому что и то и другое – «в Боге».
