Англичане приближаются к Парижу. Руанская история повторяется с гарнизоном, мужественно обороняющим Пон-де-л’Арш. Наконец, в самом Париже недовольство стало проявляться открыто, когда в столицу хлынул поток ограбленных англичанами беженцев из Понтуаза, также оставленного без защиты.
Перелом настроений был настолько серьёзен, что Иоанн резко изменил курс и вступил в переговоры с дофином. Первое свидание между дофином и герцогом прошло к общему удовольствию. Но затем Иоанн начал затягивать дело, откладывая следующую встречу, и явно стремился заманить дофина в Труа, в свои руки. Когда новое свидание было назначено на мосту под Монтеро, тайные сторонники предостерегали дофина, что на него готовится покушение; и зная Иоанна, поверить в это было нетрудно. Иоанн также явно боялся идти. Ясно одно: после всего, что было, одной искры было достаточно для взрыва. На мосту дофин начал укорять Иоанна, что тот сохраняет отношения с Англией; Иоанн опять стал настаивать на приезде дофина в Труа. Поднялся шум, кто-то – неизвестно кто – первым выхватил оружие; Танги дю Шатель подхватил дофина на руки и вынес его с моста. Началась драка, и Иоанн Неустрашимый был убит.
Через двенадцать лет, когда руанские судьи спросили Девушку, что она думает о гибели этого страшного человека, она ответила: «Это было великим несчастием для королевства французского; но что бы ни произошло между ними, Бог послал меня на помощь королю Франции».
Убийство Иоанна ещё усугубляло кризис морального сознания: после десятилетия гражданской войны дофин, носитель монархической традиции, сам оказался, вольно или невольно, низведённым на уровень тех политических нравов, которые ввёл Иоанн, – и это было «великим несчастием для королевства». Вражеская пропаганда этим немедленно воспользовалась и безапелляционно распространила самую неблагоприятную для дофина версию: убийство было предумышленное, дофин завлёк герцога Бургундского в западню.
Была ли западня действительно? В тот момент убийство Иоанна могло быть выгодно только англичанам, и есть один странный факт, наводящий на мысль, не ими ли оно было подстроено: когда в следующем году Танги дю Шатель и другие лица, объявленные главными исполнителями убийства, попали в руки англичан, те их выпустили вопреки без конца повторявшимся обещаниям примерно их наказать. С другой стороны, идти на свидание окончательно убедила Иоанна, по-видимому, его тогдашняя любовница Катрин де ль’ Иль- Бушар, с которой мы, как с женой Ла Тремуя, встретимся ещё раз в истории Жанны, – несомненно, негодяйка, способная поочерёдно служить кому угодно.
Как бы то ни было, Университет, не перестававший прославлять несомненное убийство в западне на рю Барбет, теперь не находил достаточно слов, чтобы заклеймить наследника престола за «вероломное, ужасное и отвратительное убийство, совершённое над особой герцога Бургундского». По Парижу прокатилась новая волна террора, массовые народные собрания опять подогревали и доводили до белого каления затухавшую было бургиньонскую партийную страсть. В такой обстановке, объявляя дофина «недостойным престола убийцей, нарушителем мира и врагом общественного блага», Университет получил наконец действительную возможность посадить на французский престол иностранную династию, своим торжеством обязанную ему.
Сын Иоанна, новый герцог Бургундский Филипп, по-видимому, ещё сомневался, ещё взвешивал объяснительные грамоты дофина и его призывы к национальному единению, когда старый кабошьен Эсташ де Павильи привёз ему первые отклики Университета. Спустя месяц Университет и одновременно город Париж заверили его в самой торжественной форме, что будут «всеми доступными средствами» добиваться отмщения за «гибель князя этого века», «их покровителя». Филиппу оставалось только поплыть по течению, созданному Университетом.
Пытаясь в последний момент спасти положение, парижский епископ Жерар де Монтегю выразил с полной ясностью, между чем надо было выбирать: «Или быть верными дофину, единственному сыну и наследнику короля… или отдаться в руки англичанам, врагам этого королевства». В грамотах, перехваченных английской разведкой и сохранившихся в Лондоне, он заклинал «установить добрый мир между государем и подданными», «после чего совсем не трудно будет выгнать оных англичан вон из этого королевства». Но выбор Университета и его политических союзников был уже сделан.
При предварительных переговорах с Англией представителями Университета выступали Пьер Кошон и Жан Бопер – два человека, сыгравшие в дальнейшем главную роль на процессе Жанны. Выработанные условия были единогласно приняты собранием Университета совместно с представителями бургиньонского Парижа, и сам договор был в конце концов подписан «за короля и королеву» Жаном де Ринелем, женатым на племяннице Кошона. Этот договор и был не чем иным как грандиозным продуктом университетского мышления, диалектически решающего все вопросы.
Именем умалишённого короля, захваченного бургиньонами, договор, заключённый в Труа 21 мая 1420 г. и в дальнейшем ратифицированный бургиньонскими Генеральными Штатами, устанавливал англо-французскую федерацию под верховной властью Ланкастеров. Женясь на дочери Карла VI, Генрих V немедленно становился регентом королевства французского – с тем чтобы унаследовать французскую корону после смерти Карла VI. «Отныне и на все времена умолкнут и прекратятся раздоры, ненависть, злопамятство, вражда и война между королевствами Французским и Английским и их народами, и будет отныне и навеки между названными королевствами мир, спокойствие, согласие, взаимная любовь и прочная дружба». Тесное экономическое сотрудничество начинается между ними немедленно, но обе страны сохраняют свои особые учреждения, обычаи и права, «оставаясь обе вечно на все времена под властью одного и того же лица». Всё это при том условии, что Генрих V будет содействовать окончательному разгрому арманьяков, вплоть до поимки и отдачи под суд «Карла, именующего себя дофином, за огромные и ужасные преступления, совершённые им в королевстве Французском».
Вдохновляемая мудрыми и сведущими клириками, в тесном контакте с восстановленным папством, англо-французская федерация открывала возможность в дальнейшем организовать всю Западную Европу по такой же схеме; после этого планировавшиеся крестовые походы послужили бы к дальнейшему расширению и, при удаче, к распространению на весь мир этого господства «интеллектуальной теократии».
Чтобы осуществить эту схему, Университету и нужно было порвать те «узы, связывающие королевство с дофином», которые Жерсон задолго до этого кризиса называл «нерасторжимыми», «как бы по естеству»: абстрактно задуманное единство требует разрыва с естеством. Поэтому те самые люди, которые прославляли убийство на рю Барбет, судили теперь и осудили наследника престола за убийство убийцы с рю Барбет. И приговор, ими вынесенный, они скрепили подписью заведомо невменяемого короля, приписав ему право распоряжаться как мёртвой вещью и частной собственностью королевством, про которое Жанна скажет, что оно никогда не «принадлежит» никакому земному королю, а только свыше «даётся ему в управление»: абстрактная схема применяется всегда механически и не терпит живого ощущения Бога.
Посредством все той же диалектики, которая послужила к прославлению рю Барбет и залила кровью Париж и Францию, «воля к господству» английских захватчиков и университетских честолюбцев облекалась теперь идеологией вечного мира. Но для английских баронов, как и для простых ратных людей, война на континенте была и осталась прежде всего средством личного обогащения. Ланкастеры и старались их удовлетворять в крайнюю меру возможного. С самого начала они всю военную и полицейскую власть в «унаследованной» ими Франции сосредоточили в английских руках; в гражданском управлении бальи, т. е. губернаторы провинций, также были, как правило, англичанами. И не только потому, что так было вернее: каждое назначение, военное или гражданское, означало определённый доход. В частности, в гарнизонах выкуп, который население платило за свою охрану, поступал в личную собственность английских комендантов. Создавалось даже множество фиктивных должностей, по которым ничего не требовалось делать, кроме как получать содержание. Каждый английский начальник стал, таким образом, получать одновременно по всевозможным статьям. Английское казначейство при всём этом не тратило больше ни копейки: Ланкастеры окончательно перевели войну на самоокупаемость, все расходы по содержанию «союзных» английских войск и по ведению войны против дофина несло отныне французское население. «Парижский Буржуа», в самом деле поверивший, что бургиньоны «навечно» отменили все налоги, пишет с горечью: «Теперь этих адских псов, т. е. налоги, опять спустили на бедных людей, которые не знали, с чего им жить». И при Ланкастерах весь государственный бюджет занятой ими Франции стал целиком и без остатка уходить на военные нужды.
