Не прекращавшиеся конфискации в свою очередь обогащали англичан. В Нормандии почти всё французское дворянство эмигрировало, не желая оставаться при английской власти: все его земли были конфискованы и розданы англичанам, а немногих оставшихся богатых наследниц насильно выдавали замуж за англичан. Вслед за французскими бургиньонами англичане получали теперь дома в Париже (где всего за эти годы их было конфисковано 1200) и по мере распространения Ланкастерского режима получали все новые поместья в новых провинциях в таком количестве, что Ланкастерам пришлось особыми декретами обязывать их следить за состоянием полученных ими замков и производить там необходимый ремонт.
Юридическим оправданием для конфискации и прочих мер репрессивного характера служило именно провозглашение «конечного замирения королевств Французского и Английского»: с точки зрения англо-бургиньонов люди, сопротивлявшиеся новому режиму, были уже не военными противниками, а бунтовщиками. Едва став «регентом королевства Французского», Генрих V начал уже действовать в соответствии с этим, приказав повесить перед стенами сопротивлявшейся цитадели Монтеро взятых в плен сторонников дофина. При взятии Мо пленным рубили головы, а местных монахов, принявших участие в обороне, Кошон приказал отвести в Париж и скованными посадить в подземелье, где большинство из них и погибло; «забыл он, что естественный закон повелевает каждому сражаться за Отечество», – отмечает по этому поводу монах из Сен-Дени, сам когда-то сочувствовавший бургиньонам.
Подведя некоторую фикцию права под английскую завоевательную войну, университетские идеологи дали англичанам повод вешать противников, и это было новшеством; французскую же землю англичане при этом выжигали почти так же, как прежде. Если верить Жувенелю, сам Генрих V говорил: «Не бывает войны без пожара». Во всяком случае, какими бы титулами его ни украшали, он продолжал чувствовать себя во Франции завоевателем. Для Ланкастеров Франция оставалась чужой страной, от которой, если её нельзя было проглотить целиком, они старались урвать что возможно; именно это Генрих V, умирая, завещал своему брату герцогу Бедфорду, назначая его регентом для Франции: стараться захватить всю страну, но в особенности держать и ни в коем случае не выпускать из английских рук Нормандию.
И люди негодовали, когда им предлагали перенести на Ланкастеров те чувства, которые их связывали с монархией св. Людовика. Не кто иной как бургиньонский автор Шателен пишет, что в результате отречения дофина «весь французский народ чувствовал себя лишённым древней вольности и обращённым в постыдное состояние рабства»: даже в бургундских владениях «многие роптали против договора». Сразу после его подписания по Франции прокатилась волна настоящего возмущения, дофина со всех сторон заверяли в верности и предлагали ему услуги. То же повторялось и в дальнейшем, известия о военных успехах англо-бургиньонов побуждали людей в разных районах Франции добровольно ополчаться и пополнять поредевшие ряды арманьякских войск. На территории, свободной от англо-бургиньонов, разорённое население соглашалось для обороны на самые крайние материальные усилия и при каждом появлении дофина встречало его бесконечными овациями. Сопротивление и в англо-бургиньонской Франции не прекращалось никогда. Город Турне, со всех сторон окружённый бургундскими владениями, был нерушимо верен «природному» королю. В самом Париже открывали арманьякские заговоры и в Сене утопили какую-то женщину, провозившую переписку заговорщиков. «Никогда англичанин во Франции не царствовал и царствовать не будет», – говорил в оккупированном Реймсе настоятель кармелитского монастыря Приез.
Тридцать лет англичане занимали Нормандию, и тридцать лет они не могли подавить «бандитизм», т. е. партизанское движение, в котором, как у наших зелёных, был протест против ненавистного режима, был и просто разбой. В своих карательных экспедициях англичане выжигали целые деревни, закапывали живыми в землю крестьянок, приносивших «разбойникам» еду, – ничего не помогало. Тома Базен, сам долгое время служивший английской власти, рассказывает, как однажды за каким-то обедом англичане заговорили об этом феномене и о способах борьбы с ним. «Есть только один способ, – сказал присутствовавший нормандский клирик, – уйдите с себе в Англию». «И он был прав, – добавляет Базен, – как только англичане были вынуждены уйти, край освободился от этого бича».
В Труа вечный мир получился на бумаге, а на деле разжигалась война. Всё сходилось в тексте договора, только естество его не принимало. Пересказывая чуть более современным языком мысль Жерсона, – у университетских клириков, вдохновивших договор, были все интеллектуальные средства их эпохи, не было только присутствия Бога Живого.
Зато люди жерсоновского духа, боровшиеся с университетским интеллектуализмом и поэтому оставшиеся верными традиции галликанизма и традиции «святого королевства», сохранили способность это Присутствие ощущать. Характерен в этом отношении Желю, человек, которого Жерсон в разгар Констанцской реформы едва не подсадил на папский престол. Получив всестороннее светское образование и делая блестящую карьеру юриста, Желю пошёл в священники по внутреннему призванию, а затем, с трудом спасшись из Парижа при перевороте 1418 г., стал в арманьякской Франции едва ли не самым влиятельным церковным иерархом. В своих мемуарах он рассказывает, как во все важные моменты своей жизни он неизменно ощущал руку Божию и знал, что от него зависит: следовать ей или противиться. Неудивительно, что впоследствии, при появлении Девушки, для которой все интеллектуальные схемы были ничто и всё зависело от присутствия Божия, Желю в первый момент побоялся поверить, а затем, убедившись, полюбил её навсегда.
О руке Божией над царствами возвестил в 1422 г. живший близ Труа отшельник Иоанн Гентский. По арманьякскому источнику – де Герруа, – он явился к дофину, спросил его, хочет ли тот «мира, который от Бога», и, получив удовлетворительный ответ, предсказал ему мир через победу. Затем – по-видимому, сразу после этого— Иоанн Гентский направился к Генриху V, о чём рассказывает бургиньон Шателен. Английскому королю он сказал, что Бог велит ему «перестать мучить христианский народ французский, вопли которого под вашим бичом преклонили сердце Божие к милосердию. Ибо Он дал вам возвышение и славу, чтоб вам быть защитником святой веры… и чтобы сделать вас орудием Его силы на неверных» (та же идея крестового похода, с которой через несколько лет к англичанам обратится Жанна). «Но упорствовать в этом королевстве Он вам воспрещает, и если вы этому воспротивитесь, то будет вам сокращение жизни и посещение Его гневом». «Видя же, – продолжает Шателен, – что он не может отвлечь его от мирской суеты», отшельник предрёк ему смертельную болезнь раньше, чем кончится год. Действительно, заболев смертельно через несколько месяцев, Генрих V послал уже сам за Иоанном. Тот ему заявил: «Государь, конечно, не отчаивайтесь в милосердии Божием, но телесной жизни больше не ожидайте, ибо вы при вашей кончине». А на прямой вопрос короля подтвердил, что и новорождённый сын его – Генрих VI – во Франции «никогда не будет иметь ни царства, ни влияния».
* * *
Если «французский народ вопиял под бичом», то самочувствие Университета было, конечно, совершенно иным. Ланкастеры подчёркнуто за ними ухаживали, доходные должности, дотации и пенсии сыпались на университетских клириков. Благодаря отмене галликанских вольностей и отличным отношениям нового режима с Римом все высшие церковные должности в англо-бургиньонской Франции окончательно перешли в руки Университета. В Париже Кошон прямо грозил репрессиями столичному духовенству, чтобы добиться после смерти Монтегю ухода нового епископа Куртекюисса, также оказавшегося «ненадёжным». Так как клир не уступал, Куртекюисса в конце концов перевели в Женеву по распоряжению из Рима. Самого Кошона Университет путём ходатайства в Риме проталкивал на всевозможные доходные места («те, кто проявлял мужество и постоянство в трудах, бдениях и муках за благо Церкви, достойны самых больших наград»); под конец он его протолкнул на епископскую кафедру в Бове, – сколь можно судить, двойным нажимом: одновременно со стороны англичан и из Рима, вопреки сопротивлению местного духовенства. Таким образом, высший клир, а вслед за ним средний и отчасти даже и низший, постепенно становились самым надёжным элементом для англо-бургиньонского режима. В то же время, захватывая всевозможные церковные места и получая часто очень высокие доходы от каждого из них, университетские клирики заполняли и верхи англо-бургиньонской администрации. «Не мерзость ли, – писал Жерсон, – видеть прелатов, обладающих 200–300 бенефициями? Почему епископы и аббаты превратились в слуг скорее государства, чем Церкви, и только тем и заняты, что заседают в парламентах?»
