«Чего ждёшь ты? Почему не идёшь по пути, который предназначил тебе Царь Небесный? Без тебя гибнет Франция, разоряются города… Царь Небесный повелевает. Не спрашивай, как это будет. Раз это воля Божия, она будет и на земле» (привожу только отрывки этого текста – местами в нём, пожалуй, прорывается её речевой строй, но, увы, совершенно испорченный «цветами риторики», коими Персеваль де Буленвилье счёл нужным украсить свой рассказ).
А она не смела даже говорить об этом. «Мои Голоса не приказывали мне молчать о них; но я очень боялась о них говорить из страха перед бургиньонами, как бы они не помешали моему путешествию; а в особенности я боялась, как бы мне не помешал мой отец. Отец и мать всячески старались меня охранять и держали меня в большой строгости. И я их слушалась во всём, кроме истории с процессом в Туле насчёт брака… Мои Голоса предоставили мне самой решить, скажу ли я отцу и матери или скрою от них… Голоса ничего не имели против того, чтобы я им сказала, – не будь тех мук, которые они причинили бы мне, если бы я им сказала; но я сама – я не сказала бы им ни за что».
Но и молчать о том, что с нею происходило, она была уже почти не в состоянии. По словам одного из своих сверстников, Жана Ватрена, она «сказала ему несколько раз, что восстановит Францию и королевский род» («королевскую кровь» – le sang royal, по её обычному выражению).
Даже Жерардену д’Эпиналю, единственному бургиньону, какой был в Домреми, она намекнула однажды:
«Если бы вы, кум, не были бургиньоном, я сказала бы вам кое-что». (Он решил, что она выходит замуж.)
В январе (ей только что исполнилось семнадцать лет) опять появился Лассар. Она увязалась за ним и сбежала в Бюре.
Она успела только сказать «Прощай, да хранит тебя Бог» своей подруге Манжетте. «Прощайте, я ухожу в Вокулёр», – крикнула она одному из хорошо знакомых ей стариков, проходя мимо его дома. А Овиетта только потом узнала, что Жаннетта ушла навсегда, и «очень сильно плакала, потому что очень её любила».
«Мои родители чуть не лишились чувств, когда я ушла в Вокулёр… Но я должна была уйти, раз это повелевал Бог. Если бы у меня было сто отцов и сто матерей, если бы я была королевской дочерью, я ушла бы тоже».
* * *
На этот раз она не стала задерживаться в Б юре; строго говоря, мы не знаем даже, остановилась ли она там вообще. Лассар – первый человек, поверивший в её призвание, – не теряя времени повёл её в Вокулёр.
То светлое, что уже давно входило в её жизнь, теперь её буквально переполняло. По семейным воспоминаниям, записанным в 1476 г., она попросила свою настоящую тётку Авелину, тёщу Лассара, которая, к удивлению, опять ждала ребёнка: «Если родится девочка, назовите её Катрин в память обо мне», – т. е. ей хотелось всеми способами проявлять свою любовь к своей небесной подруге, св. Екатерине (если бы она думала при этом о своей покойной сестре Катрин, то она и сказала бы «Назовите в память о моей сестре», а не «в память обо мне»).
Срок, который она назначила прошлым летом, истекал. И на этот раз, судя по «Дневнику осады Орлеана», она прямо «потребовала от Бодри-кура конвой, чтобы идти к дофину», и заявила при этом то, что будет отныне повторять без устали: что по повелению Божию она должна получить от дофина ратных людей и с ними освободить Орлеан, прежде чем вести дофина к помазанию. Но Бодрикур опять выгнал её вон.
Тогда она решила остаться в Вокулёре и добиваться своего. Лассар устроил её в городе у своих друзей Леруайе. У них она прожила в общей сложности три недели (с перерывом, вызванным поездкой в Нанси). Она помогала своей хозяйке в работе, «много и хорошо» пряла вместе с ней. В своём показании Катрин Леруайе говорит о ней с нежностью, переходит с официального «Жанна» на ласковое «Жаннетта». «Слышали ли вы, – говорила ей Жанна, – что Франция будет погублена женщиной и спасена девушкой с границ Лотарингии?» И добавляла, «что должна идти к дофину, потому что это воля Господа её, Царя Небесного, и что её посылает Царь Небесный, и что если даже ей придётся всю дорогу к дофину ползти на коленях, она к нему придёт».
Уже в предыдущем году она заявила Б одр и куру, что помощь дофину придёт в середине поста. А середина поста приходилась на 1 марта. И Катрин Леруайе видела, что теперь ей «не терпелось быть у дофина, как беременной женщине не терпится разрешиться».
Очень возможно – это предположение высказал Симеон Люс, – что относительно дат для неё играло роль одно соображение, одновременно и мистического, и личного порядка. 25 марта, по случаю совпадения Благовещения и Страстной пятницы, должны были состояться грандиозные торжества у одной из величайших святынь Франции – чудотворной статуи Божией Матери в Ле-Пюи. Там, в историческом центре Франции, в центре очага сопротивления, сотни тысяч паломников поклонялись древнему изображению, «чёрному, но прекрасному». Церковь знала, что это изображение более древнее, чем само христианство, и приписывала его пророку Иеремии; в действительности – что, в конце концов, тоже впечатляет – этот прообраз Девы Марии был местным, галльским изображением Великой Матери. В истерзанной стране люди с рвением, может быть, доселе небывалым тянулись к кроткой Царице Небесной; до нас дошли рисунки XV века, изображающие людские толпы под покровом Богородицы. Арманьяки и лично Карл VII особо чтили Божию Матерь в Ле-Пюи как «свою» святыню – об этом свидетельствуют документы о многочисленных принесённых ей дарах. Уже в предыдущем году (1428-м) при подготовке паломничества было указано, «чтобы все молились Богу и Божией Матери о прощении и милости для спасения их душ и чтобы Бог положил конец войнам и бедствиям». И среди четырёхсот тысяч или полумиллиона паломников, направлявшихся в марте в Ле-Пюи, находилась родная мать Жанны. Такое путешествие в такое время невозможно было предпринять внезапно: Девушка, конечно, знала о нём заранее. И думала, вероятно, что решительный перелом произойдёт в те самые дни, когда всё это людское множество, и её мать в том числе, будет молиться о мире.
Тем временем, пока дело не двигалось с места, она каждый день по крутым улицам, которые ползли вверх по склону горы и кончались лестницами, поднималась в часовню замка, чаще всего – к ранней обедне. Она исповедовалась теперь по два раза в неделю: то у настоятеля городской церкви Жана Фурнье, то у настоятеля часовни в замке Жана Колена (этот последний впоследствии сказал про неё: «совершенная христианка»).
Часто она спускалась в крипту – совсем маленькую нижнюю часовню, расположенную под главной. Под низким сводчатым потолком, между тремя колоннами всё-таки светло благодаря четырём окнам, расположенным над уровнем земли, и, вероятно, здесь обычно не бывало никого. Один мальчик, Жан ле Фюме, прислуживавший в часовне замка и впоследствии ставший священником в Вокулёре, подсмотрел, как она тут «молилась на коленях перед Пресвятой Девой, то пав ниц, то подняв лицо». Он стал говорить, что эта девушка – святая. Молва не замедлила распространиться.
Леруайе был каретником, и по самому роду его занятий через его дом должно было проходить немало людей. Без сомнения, многие начинали теперь заходить к нему под каким-нибудь предлогом, а то и без предлога, специально для того, чтобы посмотреть на эту девушку. Как рассказывает Обер д’Урш, один из тех, кто знал её в Вокулёре, всем она говорила одно и то же: «Хочу идти к королю… Хочу идти к королю и хотела бы иметь спутников в дорогу». В старом гнезде Жуэнвилей, овеянном ещё не очень давними воспоминаниями о крестовых походах, люди начинали верить, что в самом деле «Бог того хочет». Семнадцатилетняя девочка одерживала свои первые победы. «Она говорила очень хорошо, – отмечает д’Урш, – я хотел бы иметь такую дочь, как она!»
