На другой день, 23 или 24 февраля, она вступила со своими спутниками в Шинон.
Протокол её допроса (22 февраля 1431 г.) в этом месте даёт лишь общий пересказ её ответов, не указывая даже, как и какие вопросы ей ставились:
«Жанна сказала затем… что она прибыла в Шинон около полудня и остановилась в гостинице. И после обеда пошла в замок к тому, кого она называет своим королём… Сказала также, что Голос обещал ей, что король примет её, как только она к нему придёт».
Если этот текст не совсем скомкал её рассказ и она действительно хотела сказать, что была принята в самый день приезда в Шинон, то её память на этот раз ей изменила: из показания Дюнуа, подтверждённого целым рядом других свидетелей, известно, что она дожидалась аудиенции два дня.
В нормальные времена доступ к королям Франции был чрезвычайно прост – характерная черта, сохранившаяся до самого падения старой монархии и вызывавшая удивление иностранцев. Ещё при Людовике VII учившиеся в Париже немецкие школяры говорили с неодобрением, что он «живёт среди своих подданных как простой гражданин и не ходит окружённый вооружённой стражей»; через сто с лишним лет после Девушки венецианский посол Суриано отметил в свою очередь: «Люди самого низкого состояния входят когда хотят в секретный кабинет короля». Но в эпоху жесточайшего кризиса, после тяжких парижских событий этот обычай было по меньшей мере трудно соблюдать. Карл VII, призрачный монарх, лишившийся спокойного чувства уверенности в своей безопасности, не мог позволить себе эту роскошь принимать кого угодно. Жанне д’Арк пришлось ждать разрешения явиться к королю (и это доказывает лишний раз, что не по распоряжению королевской ставки её доставили из Вокулёра в Шинон).
По словам Нуйонпона, Карл VII запросил его тем временем об этой девушке. Как рассказывает Симон Шарль, председатель Счётной палаты, в этот момент только что вернувшийся в Шинон из Венеции, королю не было доложено о том, что она привезла рекомендательное письмо от Бодрикура, и о существовании этого письма Карл VII узнал только когда она уже входила в Шинонский замок: вероятно, господствовавшая при дворе группа Жоржа де Ла Тремуя старалась не допустить возможности какого-то постороннего влияния на короля. Что касается её собственного письма, оно не содержало, в общем, ничего кроме невнятных и странных заявлений. Кроме того, она до помазания никогда не именовала короля иначе как дофином, и это также могло действовать раздражающе.
От неё потребовали более подробных объяснений. Сначала она отказалась говорить что бы то ни было иначе как самому королю; но затем, уступая настойчивым требованиям, заявила, что Царь Небесный послал её освободить Орлеан и привести короля в Реймс для помазания.
Так говорит в своём показании Симон Шарль; при этом, следуя общей тенденции процесса реабилитации, он изображает дело так, точно она сводила свою миссию только к этим двум задачам, что, конечно, неверно, как мы увидим вскоре: она просто нехотя согласилась назвать два ближайших практических пункта своей миссии.
В окружении короля многие склонялись к тому, что принимать её вообще нет оснований. Однако через два дня она все же получила аудиенцию – при «демократическом» в основе своей характере французской монархии в этом нет ничего удивительного.
«Я почти всё время молилась, чтобы Бог дал королю знак».
Прежде чем перейти к дальнейшему, нам нужно ещё раз всмотреться теперь в эту девушку, которая молится два дня почти без перерыва в ожидании одного из самых решающих свиданий во всемирной истории.
* * *
В начале XX столетия Анатоль Франс сделал попытку доказать, что она была истеричкой, не способной отличать реальность от мечты. Сделал он это с присущей ему писательской ловкостью и с большой долей презрения к правилам научной добросовестности, произвольно меняя тексты, приводя несуществующие цитаты и умалчивая о документах существующих. Но когда он в конце своей книги привёл мнение врача, д-ра Ж. Дюма, получилось тем не менее не совсем так: «Если истерия и играла роль у Жанны, то лишь в том смысле, что она позволила самым сокровенным чувствам её сердца объективизироваться в форме видений и небесных голосов; она была той открытой дверью, через которую божественное – или то, что казалось Жанне таковым, – вошло в её жизнь; она укрепила её веру, скрепила её призвание, но по своему интеллекту и по силе своей воли Жанна остаётся здоровой и трезвой; невропатология может разве только слабо осветить какую-то часть этой души».
С другой стороны, теория истерии строится в конечном итоге на одном показании д’Олона, который заявил, что какие-то женщины – он их не называет – говорили ему, будто им известно, что у неё никогда не было месячных. Известно на основании чего? Д’Олон это поясняет: «Никто никогда не видел никаких следов этого, будь то на её одежде или ещё как-либо». Весь этот женский разговор, как справедливо указал ещё Кишра, чрезвычайно похож на другие толки, распространявшиеся о «сверхъестественных» свойствах её физической природы. Так, например, Симон Шарль в своём показании говорит самым серьёзным образом, что в походе она, к общему удивлению, «никогда не слезала с коня по естественной нужде». Вернее всего, просто она – при своей необычайной стыдливости – старалась не афишировать подобные обстоятельства ни в случае Симона Шарля, ни в случае д’Олона.
Но если даже считать, что за те полтора года, когда д’Олон её наблюдал, – от начала похода на Орлеан и до её выдачи англичанам, – у неё действительно ни разу не было месячных, то делать из этого вывод о каком-то физическом изъяне можно было только в эпоху, когда на свете ничего не происходило: на наших глазах у наших матерей, сестёр и жён месячные исчезали и на более продолжительный срок от гораздо меньшего «труда» и от гораздо меньшего напряжения нервов. Говорить, что месячных у неё не бывало в нормальных условиях жизни, можно было бы только в том случае, если бы об этом рассказали свидетели из Домреми, которые не могли бы этого не знать и задним числом, несомненно, истолковали бы это тоже как «знак силы Божией». Но как раз в Домреми за ней ничего подобного не знали: парень из её крошечной деревни хотел на ней жениться, её родители хотели выдать её замуж, и её кум Жерарден д ’ Эпиналь считал скорое замужество самым для неё естественным. И всё то, что действительно известно о её отличном здоровье, о её выдержке и о той же её стыдливости, никак не вяжется с диагнозом «истерия».
Через сорок лет после Франса Кордье, вновь толкуя Голоса как галлюцинации, принял уже как исходную точку положение д-ра Дюма: «Помимо своих Голосов она представляется психически совершенно здоровой». Кордье ограничивается тем, что проводит между видениями и галлюцинациями ряд чисто внешних (и общеизвестных) аналогий, которые все сводятся к одному: «восприятие того, чего нет». При этом он цитирует Байярже: «Ошибочные чувственные восприятия встречаются довольно часто преходящим образом (выделено мною) улиц душевно здоровых».
Голоса оказываются, таким образом, «добавочным источником питания воли, вторичным феноменом, эпифеноменом… Первичным фактом остаётся её личная реакция перед событиями». «Оригинальность Жанны состоит в случайном соединении (выделено мною) наступательного пыла с более или менее галлюцинационной психической конституцией».
