Когда преп. Серафим вёл беседу с Мотовиловым, «будучи в полноте Духа Божиего», тот едва мог поднять на него глаза – такое от него исходило сияние. И вот в каких выражениях описывает подобный же случай послушник преподобного Иоанн Тихонов:
«Лицо его постепенно изменялось и издавало чудный свет и наконец до того просветлилось, что невозможно было смотреть на него; на устах же и во всём выражении его была такая радость и восторг небесный, что поистине можно было назвать его в это время земным ангелом и небесным человеком». Сам Тихонов при этом не видел, «чем именно восхищалась и наслаждалась душа праведника», как «не всякий видел» (т. е. никто не видел) тех ангелов, которые сопровождали Жанну; но преображение праведника, представшего «земным ангелом и небесным человеком», Тихонов видел, и это само по себе было видением в самом настоящем смысле слова, настолько, что его собственная душа пришла «в неизъяснимый восторг»; и самым настоящим видением, без всякой аллегории, был ангел, которого увидал перед собою Карл VII, когда Жанна, в озарении, «разом рассказала ему всё про свои откровения». Поэтому и он пережил «необычайное восхищение, словно преисполнившись Духа Святого».
По всей видимости, это сияние несотворённым светом исходило от Жанны не единожды, как не один раз оно исходило от преп. Серафима. Судя по тому, что Бастард Орлеанский видел нечто подобное в Лошском замке, хотя и в меньшей степени, из её собственного рассказа на процессе следует вывести, что ближайшее окружение Карла VII в какой-то момент, который невозможно определить точно, но вскоре после первой аудиенции видело ангела приблизительно так же, как его в первый раз видел один король; при этом само собой разумеется, что из присутствующих, даже из тех, кого она называет (например, Режинальда Шартрского), и про кого «думает, что они видели», действительно видели только те, кто верил, и в той мере, в какой верили.
Разумеется, руанские судьи не видели никогда ничего: чтобы увидать это хотя бы приблизительно, надо находиться в Духе самому, как сказал преп. Серафим Мотовилову. Но можно думать, что каким-то другим людям доводилось и в некоторых других случаях видеть её в сиянии. В Руане её допрашивали (3 марта 1431 г.), «что такое было вокруг её шлема» (вокруг её головы) во время приступа на Жаржо; она ответила: «Честное слово, ничего не было».
Видел ли Карл VII, что ангел, сияющий несотворённым светом, – преображённая Жанна д’Арк— держал в руках мистическую корону Франции? При противоречивости показаний «Посмертной Информации» на этот вопрос трудно ответить. По ходу допросов на процессе можно допустить, что тут судьи действительно подсказали ей аллегорию: в Шиноне ангел принёс только обещание короны, которую потом, в Реймсе, увидали все; и нет сомнения, что некоторые её высказывания о короне – «она теперь в сокровищнице короля, но пусть её хранят там как нужно» и т. п. – имеют, очевидно, аллегорический характер. Но вполне возможно, что в основе и тут нет аллегории и Карл VII действительно увидал в руках ангела корону, «означавшую, что ему будет поручено королевство Французское», – может быть, даже принял эту корону из её рук, как люди принимали из рук преп. Серафима и ели райские плоды, принесённые Царицей Небесной.
Король верил. Но сказать громко, что именно она ему открыла, не было никакой возможности: никоим образом нельзя было разглашать, что «Буржский король» сам не был уверен в своём рождении. И понятно, что в дальнейшем Карл VII молчал об этом особо упорно, когда вражеский трибунал судил как еретичку и ведьму ту, которая подтвердила ему его наследственное право. Понятно, что Девушка в своей абсолютной верности до смерти не проронила об этом ни слова. Понятно, почему протоколы заседавшей в Пуатье комиссии, где на это могли иметься, по крайней мере, намёки, никогда не были предъявлены никому и, как видно, были уничтожены ещё до 1455 г. – едва ли не в дни всеобщей торжествующей трусости, когда Девушка одна боролась в Руане и всё приняла на себя.
С другой стороны, она сама, «по собственной воле» дала своим святым обет никому не говорить о «явлении ангела», и мы уже видели, что, согласно корреспонденции Морозини, она запретила королю об этом говорить – в силу того же мистического закона, следуя которому, преп. Серафим Саровский сказал одному из своих посетителей, увидавшему его поднятым над землёй: «Вот ты теперь будешь всем толковать, что Серафим – святой, молится на воздухе… Смотри, огради себя молчанием». О том, что она «по собственной воле» наложила на себя этот обет молчания, она несколько раз говорила во время процесса и в дальнейшем рассказала о явлении ангела (но ещё не признаваясь в том, что это была она сама), «спросив разрешения у Голосов», «потому что церковные люди меня заставили». И «Хроника Девушки» подтверждает, что она взяла с короля и с других посвящённых клятвенное обещание молчать о знаке.
Как она говорит, «знак» пришлось, однако, открыть арманьякским клирикам, которых Карл VII пригласил изучить её «случай»: французская монархия, в особенности в этот момент, не была в состоянии действовать без поддержки своих «социальных организмов», своих «corps constitues» и того, что мы называем теперь общественным мнением, – и в особенности Карл VII не мог связывать свою судьбу с Девушкой, заявлявшей, что она послана Богом, без согласия той части духовенства, которая осталась в национальном лагере. Эти арманьякские клирики удостоверились, что в ней «не было ничего, кроме добра», и приняли «знак». Но высказаться внятно по существу «знака» не мог вообще ни один западный богослов: напротив, самый факт, что Карл VII видел её в сиянии благодатного света, мог быть при желании истолкован вражеской пропагандой и как дьявольское наваждение. Даже в триумфальный период 1429 г. официальная арманьякская пропаганда старалась делать упор на признании духовенством, а не на личных мистических переживаниях короля, которые можно было толковать и так и сяк; Ален Шартье, упоминая об этих переживаниях, тут же подчёркивает с величайшей тщательностью, что Карл VII во всём этом деле поступил с «истинно королевской мудростью», и утверждает, явно вопреки фактам, что знаменитая аудиенция и «необычайное восхищение» короля имели место после дознания церковной комиссии.
Спустя четверть века судьи, проводившие её «реабилитацию» в интересах Карла VII, тем более старались показать, что в своём решении король руководствовался единственно мнением клириков и, стало быть, с церковной точки зрения оправдан во всех случаях. Пакерель в своём показании прямо выразил своего рода призыв: «король и герцог д’Алансон могут, если захотят, рассказать все её тайны» (тайны, которые он, Пакерель, знал по исповеди и поэтому не считал себя вправе разглашать, а может быть, и не решался разглашать без дозволения короля). Но «рассказать все её тайны» было бы равносильно признанию, что Карл VII поверил в неё на основании своего собственного видения, и клирики лишь потом одобрили его веру, узнав об этом его, Карла VII, видении. Тогда ответственным за всё оказывался лично Карл VII и вопрос сводился к тому, от Бога или не от Бога было это его, Карла VII, видение. Судьи же Реабилитации ни на минуту не могли поставить короля в положение подсудимого и, кроме того, тоже не были в состоянии внятно высказаться по существу «знака» – всё по той же причине: то, что Карл VII видел в Шиноне, в истории Латинской Церкви, по моему мнению, прецедента не имеет. Поэтому судьи Реабилитации такой постановки вопроса боялись как огня – настолько, что Бреаль подчеркнул в официальном документе:
