Д’Алансон был покорён совершенно. Впоследствии разочарованный, озлобленный, готовый даже изменить тому делу, которому служил всю жизнь, он с нежностью вспоминал эту прелестную девочку, героиню, святую и великомученицу. Единственный из всех людей, знавших её «во Франции», он в своих показаниях один раз называет её Жаннеттой, рассказывая о её разговоре с его женой.
Со своей стороны, она называла его «beau due», что на языке XV века означает просто «милый герцог». Она заботилась о нём в самые опасные боевые минуты, и хроникёр герцога Персеваль де Каньи, вероятно, прав, говоря, что «она готова была делать для него то, чего не сделала бы ни для кого другого».
На несколько дней д’Алансон увёз её даже в Сен-Флорентен, к своей жене и матери (последняя была дочерью герцога Бретанского и сестрой коннетабля де Ришмона). «Видит Бог, – говорит Персеваль де Каньи, – с какой радостью эти дамы и молодой герцог чествовали Девушку в течение трёх или четырёх дней, что она там пробыла». Окрылённый новыми надеждами, д’Алансон спешил теперь в Блуа собирать войска на помощь Орлеану. При прощании герцогиня затосковала: за него ещё не кончили выплачивать неслыханных размеров выкуп – могли бы теперь другие повоевать вместо него… Как говорит д’Алансон, Девушка сказала ей тогда: «Герцогиня, не бойтесь ничего. Я отвечаю за вашего мужа: я вам его верну целым и невредимым, в том виде, в каком он сейчас, и может быть, даже в ещё лучшем».
Кстати сказать, в обращении с высшим обществом она с самого начала сумела вести себя просто и тактично. У неё, несомненно, было то врождённое благородство, которое иногда бывает в народе (и реже всего бывает у мещан). Ален Шартье, например, отмечает, что она вела себя так, «как если бы была воспитана при дворе». Нечто подобное пишет и Персеваль де Буленвилье.
По её возвращении в Шинон башня Кудре, где она жила, превратилась в своего рода проходной двор. Король нарочито рекомендовал всем духовным и светским лицам из своего окружения ближе познакомиться с этой девушкой. Люди всевозможных чинов и званий приходили посмотреть, составить себе мнение и оное высказать. Даже в Орлеане уже начиналось волнение. Она едва вступила в свободную зону, как в осаждённый город уже пришло известие о том, что к королю едет девушка, которая несёт ему помощь Царя Небесного. Бастард Орлеанский, незаконный сын Людовика, руководивший обороной города, послал в Шинон узнать, в чём дело. Вернувшись, посланцы рассказали ему и своим согражданам что видели. Но они ещё не могли привезти окончательное решение короля: для этого оставалось ещё сделать самое главное – получить санкцию духовенства.
Не теряя времени, Карл VII собрал тех высших представителей арманьякского клира, которые находились под рукою в Шиноне: своего духовника Жерара Маше, двух других выдающихся богословов – Пьера Версальского и Журдена Морена, епископов Пуатье и Маргелона и будущего епископа Санлисского Симона Бонне. Д’Алансон присутствовал на этом заседании. По его словам, она заявила, «что пришла от Царя Небесного и что у неё были Голоса и Совет, которые говорили ей, что она должна делать»; д’Алансон опять «забыл остальное».
Прения с «учёнейшими и достохвальными мужами» ничуть её не смущали; она чувствовала за собой такую силу, которая обеспечивала ей победу и на этом поприще. Завтракая после этого вдвоём с герцогом д’Алансоном, она сказала ему, «что её расспрашивали о многом, но что она знала и могла больше, чем говорила».
Среди людей, впервые увидавших её в Шиноне, был 15-летний мальчик Луи де Кут, в дальнейшем ставший её пажом (в это время он состоял при коменданте замка Гокуре и жил в той же башне Кудре). По его словам, она проводила с ним много времени (её всегда тянуло к детям). Несколько раз он её видел на коленях, молящейся, видел также, как она иногда при этом плакала.
Слёзы Жанны д’Арк упоминаются современниками буквально на каждом шагу. Она, конечно, сжигала свою жизнь и всю жизнь сжигала себя самоё. Что жить она будет недолго – это она чувствовала с самого начала. Своему духовнику Пакерелю она говорила несколько раз, что ей хотелось бы, чтобы король строил часовни за упокой её души, когда она умрёт. И она спешила сделать максимум того, что могла. По словам герцога д’Алансона, она уже в эти первые дни сказала королю: «Я протяну год или немного больше – надо думать о том, как использовать этот год». Руанским судьям она говорила впоследствии, что для совершения всего её дела – «если бы она продержалась без помех», – ей «было положено меньше трёх лет и больше года», – «точно я сейчас не помню». (Всё её служение, от её официального признания до костра, продолжилось около трёх лет, из которых её активная деятельность до плена – чуть больше одного года.)
В голове у неё была программа совершенно простого и быстрого действия, которую она и применила в дальнейшем: «Я сначала просила (противника. – С. О.) об установлении мира; а если мира не хотели, я была готова сражаться». «Каждый день» (это говорит несколько свидетелей) она умоляла короля собрать войска и отправить её с ними в Орлеан. Вместо этого её отправили в обратном направлении, в Пуатье, для дальнейшего рассмотрения её дела.
* * *
* * *
В Пуатье – «временной столице», каких мы знали немало в XX веке, – собрался «мозг» сопротивляющейся Франции: те члены парламента и Университета, которые не примкнули к англо-бургиньонам и своевременно исчезли из Парижа. Они составляли ту крепкую и весьма самостоятельную среду, которая при вялом молодом короле и при бездарных правительствах отстаивала идею французского государства и в дальнейшем осуществила устроение этого государства. Ничего значительного нельзя было сделать без их поддержки.
Узнав, что её отправляют в Пуатье, Девушка будто бы сказала:
«Во имя Божие, я знаю, что мне придётся нелегко. Но Господь мне поможет. Ну, поедем, с Богом!»
Слова эти, правдоподобие которых трудно оспаривать, приведены «Хроникой Девушки» – источником вообще не очень надёжным, но хорошо осведомлённым именно об этом периоде.
В Пуатье переместился весь двор, с которым она и проделала этот путь. По прибытии (около середины марта) её поместили в доме видного судейского деятеля, адвоката при парламенте Рабато. Та же система, что перед этим в Шиноне, была теперь в расширенном виде применена к ней в Пуатье: её подвергли постоянному наблюдению «в общественной и частной жизни», и все желающие могли приходить на неё посмотреть.
В то же время основное официальное расследование велось чисто церковной комиссией. Монахи (неизвестно, какого ордена) были отправлены в Домреми для наведения подробных справок на месте. В общей сложности от начала дознания в Шиноне всё это заняло шесть недель (хотя принципиальное мнение комиссии было установлено уже через три недели, после этого ждали ещё в основном возвращения посланцев из Домреми).
Конечно, она мучилась этими проволочками. Впоследствии она сказала Пакерелю, «что такое количество допросов огорчало её, потому что мешало ей совершить то дело, для которого она была послана, и что пора было и нужно было действовать». Но в то же время у неё было сознание, что она послана помочь всем этим людям, и ей хотелось каждому из них сказать что-нибудь ласковое. Королевский оруженосец Гобер Тибо рассказывает, как однажды она похлопала его по плечу и сказала, что «была бы рада иметь побольше таких людей, как он».
