Это как бы её программа: Франция должна быть восстановлена в своих исторически уже определившихся и известных границах под властью наследника св. Людовика (и, между прочим, должна получить справедливые «репарации»); Людовик Орлеанский («королевская кровь») должен быть освобождён; все христиане должны примириться между собою и «совершить самый большой подвиг, какой когда-либо был совершён за христианство». Смысл последней фразы не вызывает сомнения и был сам по себе совершенно ясен людям XV века: речь идёт о крестовом походе, об отпоре турецкой опасности, об общем очистительном подвиге, который всеми признавался необходимым и никем не воплотился в жизнь. Филиппу Бургундскому она три месяца спустя писала прямо: «Если вам угодно воевать, ступайте на сарацин».
Всё это вместе, а вовсе не только освобождение Орлеана и коронация в Реймсе, составляет «дело, для которого она пришла». Освобождение Орлеана – только знак, который она даст перед лицом всего мира; «мистерия» в Реймсе – только начало новой, мессианской эры. Всё, что она говорит, исторически осуществимо исторически возможными средствами; естественные, природные явления исторической жизни она ощущает и утверждает всем своим женским существом; но служить «правде Царя Небесного» здесь и сейчас, в данной, существующей обстановке, – это и значит уже оказаться в Царстве Христа, наяву осуществлённом. В той религиозной традиции, в которой Жанна укоренена целиком, иначе и быть не может: Божий свет пронизывает и преображает естественные исторические явления так же, как по её личному мистическому опыту он пронизывает и преображает человеческое естество.
Во время процесса она говорила:
«Я принесла моему королю весть от Бога, что Господь вернёт ему всё королевство, даст ему короноваться в Реймсе и изгонит вон его противников. Об этом я была вестницей от Бога, говоря королю, чтобы он допустил меня до дела и что я сниму осаду Орлеана».
«И добавила, что она говорила о всём королевстве».
И в другом месте о герцоге Орлеанском:
«Если бы я прожила ещё три года без помех, я освободила бы герцога… Я взяла бы в плен достаточно англичан по эту сторону моря, чтобы его обменять. А если бы не взяла их достаточно по эту сторону моря, то я перешла бы через море, чтобы освободить его силой в Англии».
Она при этом подчёркивает всё время, что всё это так или иначе произойдёт, – с нею или в результате её появления, но произойдёт непременно. В то же время она в Руане уже ничего больше не говорит о крестовом походе, понимая, очевидно, что после её исчезновения никто в него не пойдёт. Этот вопрос на процессе вообще не поднимался: судьям было неудобно говорить, что она хотела вести крестовый поход, а она понимала, что если она об этом упомянет, то ей ответят: ну и иди в крестовый поход, – а если не можешь, так что ж ты говоришь, что послана Богом?
И уж подавно эта сторона дела не отражена в документах, составленных после её смерти. На процессе Реабилитации один только д’Алансон рискнул сказать, что среди «дел, которые она должна была совершить», по её словам, было и полное изгнание англичан из Франции, и освобождение герцога Орлеанского. Вообще же люди, поверившие в неё, растерялись и встали в тупик, когда она была взята в плен и замучена, успев совершить лишь часть своего дела. Поэтому, например, Дюнуа говорил в 1456 г., что она по-настоящему обещала только освобождение Орлеана и коронацию, а обо всём остальном говорила «как бы в шутку». Конечно, это вздор: ни об освобождении всего королевства, ни о крестовом походе она не говорила «в шутку»; и конечно, она думала, что сделает всё это сама и сделает быстро. Это красной нитью проходит в сообщениях, писавшихся при её жизни.
Через 25 лет после событий Сеген, ни словом не упоминая о крестовом походе, даёт следующую версию того, что она говорила комиссии в Пуатье:
«Во-первых, что англичане будут побеждены и что осада будет снята с Орлеана; во-вторых, что король будет помазан в Реймсе; в-третьих, что Париж будет возвращён под власть короля; и наконец, что герцог Орлеанский вернётся из плена во Францию».
Нечто очень похожее, но всё-таки иначе, сообщает в Венецию во время событий Панкрацио Джустиниани (в виде сводки, составленной в Брюгге по целому ряду известий, полученных из Франции 4 июня 1429 г.):
«Она пришла: 1) снять осаду Орлеана; 2) короновать дофина и сделать его королём всей Франции; 3) заключить мир между ним и англичанами; 4) мирным путём освободить герцога Орлеанского из английского плена. А если англичане не согласятся вернуть герцога Орлеанского, она силою переправится в Англию и освободит его».
Здесь прямо говорится, что всё это сделает она сама
[22].
В то же время эти письма венецианских купцов, приведённые хроникой Морозини, – нечто вроде нынешних газетных корреспонденций, по мере развития событий регистрирующих слухи наряду с фактами и отражающих общее впечатление неплохо информированных современников, – подчёркивают на каждом шагу:
«Она пришла совершить выдающиеся дела во всём мире» (письмо из Авиньона, 23 июня 1429 г.).
«Кажется мне, что это самое грандиозное событие, совершившееся в мире за пятьсот лет, и – думаю – оно останется таковым навсегда… Эта барышня обещала дофину дать ему после короны Франции другой дар, ещё более драгоценный, и объявила ему, что благодаря ей он завоюет Святую Землю, и, говорят, она будет его туда сопровождать… И вы услышите скоро про великие дела, которые она должна совершить, в количестве трёх, кроме восстановления короля Франции в его государстве; и каждое из этих трёх дел будет ещё значительнее» (из Авиньона, 30 июня).
«Говорят, что эта барышня должна совершить два других великих дела (кроме освобождения Орлеана) и после этого умрёт. Да поможет ей Бог!» (из Брюгге, май 1429 г.).
Замечательно, что это пишут не французы и даже не именно «франкофилы», а просто люди катастрофической эпохи, убеждённые – вместе со всеми своими мыслящими современниками, – что мир стоит на распутье и пойдёт или ко Христу, или к Антихристу.
«Она разгромит сарацин и завоюет Святую Землю, – пишет со своей стороны Кристина Пизанская, – в христианском мире и в Церкви через неё будет установлен мир… Разгромить англичан – только самая малая её задача; её ожидает более высокий подвиг: не дать погибнуть вере».
Можно, конечно, утверждать вслед за Габриэлем Аното, что «провиденциальный смысл» её прихода заключался в том, чтобы через 25 лет после её смерти на её пепле состоялся компромисс между Римской курией и французским правительством. Но ни корреспонденты Морозини, ни Кристина Пизанская, ни вообще кто бы то ни было из современников не понимали это так. Она шла, овеянная теми воспоминаниями и теми ожиданиями, которые вообще постоянно связывались с французской монархией: пророчеством Телесфора, идеями Жерсона, чаяниями «духовных» францисканцев о том, что Франция – «более святая земля, чем Рим», – возьмёт на себя инициативу по возрождению христианского мира и поможет восстановить утерянные вселенское единство и духовную чистоту истинной Церкви, – той, к которой, как писал Жерсон, одинаково принадлежат и латиняне, и греки.
