Не сомневаюсь, что правильно именно последнее прочтение. Имена «Иисус – Мария» слишком упорно повторяются в её жизни – начиная с её любимого колечка, подаренного ей матерью, и кончая её последним словом на костре, – чтобы можно было сомневаться в смысле, который она сама вкладывала в этот девиз. Она вообще не переставала повторять, что «первому служит Богу», что её «прямой верховный Государь – Иисус Царь Небесный». Это и выражает вся её символика, в которую девиз «Иисус – Мария» укладывается органически.
Можно понять, почему она чувствовала свою особую связь с Благовещением. Вслед за Марией она тоже посвятила свою девственность Богу, тоже сказала: «Се служанка Господня», – и общение мира человеческого с миром ангельским продолжалось; но и смысл того, что ей открывал Михаил, был точным продолжением того, что Гавриил открыл Марии, – обещанное тогда утверждается теперь как осуществлённое: Господь Бог дал Ему – «Иисусу Сыну Марии» – престол неба и всей Вселенной, поставил Его истинным Царём рода человеческого навеки и Царству Его не будет конца. Людям остаётся только признать это Царство или гибнуть, его отвергая. Поэтому и на знамени Жанны – Христос с пронзёнными руками и ногами (по Виндеке), но теперь уже «держащий мир». Символика Царства Христова – это, следовательно, символика преображения мира Духом Святым. Уже то самое братство иезуитов, которое за шестьдесят лет до Девушки положило на Западе начало культу имени Иисусова, своей эмблемой избрало общеизвестный символ Святого Духа – белого голубя, каку Жанны (и я не могу не вспомнить на этом месте, как английскому солдату у подножия руанского костра показалось, что белая голубка вылетела из уст Девушки в момент, когда она умерла). Лилия (любимый цветок Иисуса Христа, сколь можно судить по евангельским текстам) также появляется в мистической литературе Средних веков как символ Царства Духа (например, в иоахимитских писаниях XIII века: «В первом Царстве растёт крапива, во втором цветут розы, в третьем – лилии»). Лилия же и символ милосердия. Со всем этим связывалась и геральдическая лилия (распятая лилия) монархии святого Людовика; и этот смысл помнил, вероятно, Жерсон, когда писал своё мистически-патриотическое стихотворение «Crescent lilii» за несколько лет до появления обречённой на распятие лилии – Жанны. Непосредственно и голубь, и лилия, и белый и синий цвета – это чистота, чистота женственной девственности испокон веков и далее чистота всяческая как дар Святого Духа (в почти современном Девушке геральдическом трактате Оноре Боне: «После лазури белый цвет – самый благородный из всех, ибо более остальных близок к сияющим и светящимся телам; и потому что он весьма благороден, он обозначает невинность: говорит Писание, что одежды Его сделались белыми как снег»).
Такова символика. Конкретный же исторический факт заключается в том, что чистоту она несла в себе – и чистоту она распространяла вокруг себя. Теперь ей предстояло иметь дело с «ратными людьми», приученными десятилетиями смуты и войны к грабежам, насилию и полной разнузданности нравов.
* * *
Мы отметили уже свидетельство Жерсона о том, что к этому войску она также предъявила определённые требования. Эти требования были просты, элементарны; частью даже, если угодно, наивны.
В Блуа, где происходила концентрация войск, она явилась из Тура около 20 апреля. И немедленно начала «обработку» армии.
Она, во-первых, объявила войну половой распущенности и стала гоняться за «подружками» («les amiettes»), которые толпами сопровождали войско. Свидетельским показаниям на этот счёт нет числа. «Девочки должны были убраться, кроме тех, на которых солдаты соглашались жениться» (Симон Бокруа). Остальных, не обратившихся на путь истинный и не урегулировавших своё положение христианским образом, она беспощадно гнала вон из армии. Можно было подумать, что войско взбунтуется. Но оно не взбунтовалось. Конечно, всякое могло ещё происходить иной раз – но только за её спиной.
Но ей нужно было главным образом внутреннее, духовное очищение людей. И своим примером она повлекла их к исповеди.
4 июня 1429 г. Джустиниани сообщал:
«Каждое воскресенье она исповедуется» (Джустиниани ошибся: по словам Пакереля, которому это виднее, чем кому-либо, она исповедовалась у него почти каждый день). «И она хочет, чтобы вместе с ней исповедовались все военачальники и вельможи Двора и чтобы они покаялись в грехе блудодеяния так же, как и все барышни».
Если верно, что она пыталась делать это при Дворе – а Грефье де Ла Рошель подтверждает это со своей стороны, – то тем более она это делала в армии. Своим главным помощником в этом деле она выбрала своего нового духовника Пакереля.
Этот августинский монах был чтецом монастыря в Туре и, по его словам, присутствовал на юбилейных торжествах в Ле Пюи. Там он встретился с её матерью и с «некоторыми из людей, проводивших её к королю», – очевидно, с Нуйонпоном и Пуланжи. Встреча этих последних с её матерью едва ли была случайна: зная, что Роме будет в Ле Пюи, Девушка, по всей вероятности, попросила этих преданных ей людей, знавших её семью, поехать туда и постараться добыть ей прощение матери за её уход («впоследствии я написала им – родителям – и они меня простили»: это письмо и было, вероятно, отправлено в Ле Пюи). Во всяком случае, её братья, как видно, сопровождавшие мать в паломничестве, после этого появляются при Девушке и сопутствуют ей постоянно – значит, примирение с семьёй состоялось. Пакерель рассказывает, что он ещё прежде «немного знал» спутников Девушки и они настояли на том, чтобы он отправился к Жанне и постоянно её сопровождал; надо думать, что он внушил доверие и её матери. В Тур, куда тем временем уже перебралась сама Жанна, он вернулся вместе с её братьями, Нуйонпоном и Пуланжи. Тут он к ней пошёл, она его приветливо встретила, на следующий день исповедалась у него и после этого взяла к себе в духовники.
Вот как Пакерель рассказывает о том, что она сделала в Блуа:
«Для священников, сопровождавших армию, она велела сделать хоругвь и велела написать на ней образ распятого Господа. И велела ему, Пакерелю, каждый день по два раза, утром и вечером, собирать всех священников. Собравшись, они пели антифоны и гимны Пресвятой Деве, и Жанна была вместе с ними; и она не позволяла солдатам присоединяться к ним, если они не исповедались в этот самый день, и в то же время убеждала всех солдат приходить на это собрание, если только они исповедались. Каждый священник на этом собрании был готов исповедать каждого желающего».
Солдаты, надо думать, сначала таращили глаза. А потом пошли.
«Самые распущенные ратные люди по её призыву обращались к Богу и переставали злодействовать», – говорит орлеанский священник Борд. Ла Ир, герой и разбойник, «пошёл к исповеди, и вместе с ним пошли многие из его отряда».
Люди начинали чувствовать, что они в некотором роде оказались воинами Христовыми и что это обязывает. Но ей нужно было, чтобы они это чувствовали каждый момент. И она потребовала от них совсем простую, наивную вещь: прекратить ругань, тем более – ругань кощунственную, воздерживаться от этого каждый момент, потому что Бог каждый момент видит и слышит всё.
Это была постоянная борьба. «В своём присутствии она не терпела сквернословия и богохульства и боролась с ними словом и делом», – рассказывает Гокур. Одна орлеанская жительница (вдова Юре) передаёт маленькую сцену, свидетельницей которой она была: какой-то «важный господин что есть мочи ругался и хулил Бога; это услыхала Жанна; она тотчас подошла к нему и вцепилась ему в глотку, говоря: эй, сударь, как вы смеете хулить Господа? Во имя Божие я отсюда не уйду, пока вы не откажетесь от ваших слов! И этот господин послушался Девушки и покаялся».
