«Такое избиение вызывало в ней страшную жалость», – говорит де Кут. И рассказывает запомнившийся ему случай: «Однажды она увидала, как француз ударил по голове пленного англичанина, которого он вёл; Девушка спрыгнула с коня, позвала к раненому священника, поддерживала ему голову и утешала его, как могла».
«Видала ли я английскую кровь? Как вы украдкой об этом говорите!.. Зачем не ушли они в свою страну…» – скажет она ещё во время процесса.
Раз англичане «не послушались того, что она им говорила», она должна была вести войну: это она знала с полной ясностью и мучилась этим всегда. И оттого что она – Девушка Жанна, она, перед тем как гореть на костре, будет просить англичан и бургиньонов простить ей их мёртвых.
После взятия Жаржо она опять только неполных два дня оставалась в Орлеане, где город устроил пир в её честь и от имени герцога Орлеанского поднёс ей роскошную накидку, какую носили поверх лат, – тёмно-зелёного цвета (геральдического цвета Орлеана) на белой атласной подкладке. Уже 15-го она начала расчищать левый берег реки ниже Орлеана, овладела мостом через Луару под Меном, перешла тут на правый берег и, оставив в руках англичан самый город Мен, прошла дальше вниз по реке к Божанси. Английский гарнизон Божанси оставил город; часть его заперлась в цитадели, с остальными Тэлбот ушёл на соединение с приближавшейся армией Фастольфа.
Уже на следующий день д’Алансон стал ждать возвращения обоих английских полководцев. Дело шло к решительному столкновению. И в этот момент разыгрался инцидент, возымевший самые значительные последствия. Выполняя своё призвание, Девушка начала губить себя саму.
Опальный коннетабль де Ришмон появился под Божанси со своими войсками и предложил свою помощь против англичан, несмотря на то что король перед этим велел ему вернуться домой и сидеть смирно. Д’Алансон говорит, что его первым движением было уйти, но не вызывать трений ни с королём – вернее, с окружавшим его кланом, – ни с Ришмоном. Но отступление было бы срывом всей кампании в момент, когда главные английские силы могли появиться с часу на час. Девушка заявила д’Алансону, что «пришло время помогать друг другу», и вместе с ним отправилась навстречу коннетаблю.
Личный летописец Ришмона Грюэль, всячески превозносящий своего патрона, писал впоследствии, что Девушка и д’Алансон шли с намерением дать ему бой, – удержали их будто бы Ла Ир и другие французские военачальники, заявившие, что «коннетабля они любят больше всех девушек королевства Французского». Совершенно неправдоподобно, чтобы д’Алансон мог серьёзно думать о том, как бы почти на глазах у англичан дать бой своему родному дяде, который во всех отношениях был ему гораздо ближе тогдашнего окружения короля. Как он сам и говорит, он мог только, в крайнем случае, смалодушествовать, уклоняясь от всякого конструктивного решения, – и от этого малодушия его как раз удержала Девушка.
Дальше Грюэль говорит, что при встрече коннетабль заявил Девушке: «Я не знаю, от Бога вы или нет; если вы от Бога, я вас не боюсь, потому что Бог видит мои благие намерения; а если вы от чёрта, я вас боюсь ещё меньше».
Всё это звучит великолепно, но Грюэль не рассказывает, чем же кончился разговор и какие были приняты решения. Но и из этого изложения Грюэля всё же видно, что коннетабль заверял Девушку, как перед Богом, в своей преданности национальной монархии.
В этом всё дело. Хроника «Gestes des nobles de France», писавшаяся почти по ходу событий, в 1429–1430 гг., сообщает: «коннетабль смиренно встал перед Девушкой на колени и просил, чтобы она, по своей милости, приняла его на службу короне, раз король дал ей право прощать все обиды, нанесённые ему и его власти. Вместе с ним её просили о том же д’Алансон и другие военачальники». Может быть, «Gestes des nobles de France» преувеличивает; может быть, коннетабль не становился перед ней на колени, – но, конечно, речь шла о том, чтобы она, как посланница Божия и вестница прощения и примирения, приняла его обратно на службу королю. По существу, то же самое говорит и «Дневник Осады»: «коннетабль вместе с другими вельможами просил Девушку примирить его с королём».
Дело касалось её основного предназначаения, и она не уклонялась: «Милый коннетабль, – сказала она, по словам герцога д’Алансона, – не я вас звала, но раз уж вы пришли, добро пожаловать». Словом, она его приняла, обставив, правда, всё дело всеми возможными гарантиями: она заставила его присягнуть, что он никогда не пойдёт против короля, и взяла подписку со всех присутствующих военачальников, что все они будут против него, если он свою клятву нарушит.
И в этом случае Жанна д’Арк не ошиблась. Она могла и должна была поверить этому надменному, волевому, непокладистому человеку: после её исчезновения дело национального освобождения Франции довёл до конца не кто иной как коннетабль де Ришмон, несмотря на все истории, которые были у него с королём. Он был, конечно, на голову выше мелких политиканов типа Ла Тремуя; но прежде чем эти политиканы исчерпают себя и уступят место коннетаблю де Ришмону, они будут отныне крепко помнить, что эта девчонка снюхалась с их смертельным врагом. Творя политику в подлинном античном смысле слова, она не могла разглядеть осиные гнёзда политиканства и угодила в них обеими ногами.
* * *
В ночь на 17 июня войска коннетабля несли дозор вокруг королевского лагеря. Цитадель Божанси капитулировала в ту же ночь. Когда через несколько часов армия Фастольфа появилась в виду арманьяков, она, ещё не зная того, уже слишком запоздала, как за несколько дней перед этим уже пришла слишком поздно под Жаржо.
Составленная из англичан и в значительной части из французов, армия являла «самый лучший подбор людей, какой когда-либо видели во Франции», – пишет Ваврен, один из офицеров Фастольфа. Но Ваврен тут же добавляет, что Фастольфа уже мучили тяжкие сомнения: он видел, что события последних недель деморализовали его войска в той же мере, в какой зарядили энтузиазмом противника, и что не только его французы, но и англичане «сильно пали духом из-за слухов о Девушке». Понимая, что он может разом проиграть всё, что Генрих V создал за много лет, Фастольф хотел было повернуть назад и, закрепившись на своей базе в Жанвилле, сохранить армию и закрыть ею дорогу на Париж. Но Тэлбот чуть ли не силой заставил его продолжать наступление.
В арманьякском лагере всего этого не знали. И там тоже раздались голоса за отступление: так прочна была ещё репутация «непобедимых» английских войск и велик был страх перед повторением того, что регулярно в течение почти уже ста лет происходило при каждой битве с английской пехотой в открытом поле. Но теперь этим голосам пришлось сразу умолкнуть. «Во имя Божие! – говорила Девушка, по словам д’Алансона и Дюнуа. – Мы должны дать им бой! Даже если они подвешены к тучам, мы их одолеем! Сегодня у нашего короля будет такая победа, какой не было давно! Мой Совет мне сказал, что они от нас не уйдут!»
И сказала, обращаясь к своему «милому герцогу»:
– Смотрите, чтобы у вас шпоры были в порядке!
– Бежать, что ли, придётся? – переспросил д’Алансон.
– Нет, англичане побегут. А шпоры нам понадобятся, чтобы поспевать за ними!
