В июне – начале июля 1429 г., когда силы, пробуждённые Девушкой, захлёстывают всё и вся, Жоржу де Ла Тремую ещё удаётся сопротивляться возвращению коннетабля, которого боится сам король, не понимая ещё, что теперь всё переменилось и Ришмон будет ему не хозяином, а слугой; но в остальном, хотя он и понимает, что всё это для него может кончиться скверно, Ла Тремуй бессилен перед этой волной; кувыркающийся с коня и заплывший жиром настолько, что через четыре года кинжал Брезе буквально завязнет в сале его живота и не дойдёт до кишок, он может лишь плестись за худенькой семнадцатилетней девочкой, которая мчится верхом с хоругвью в руке, так, что людям мерещатся белые голуби, порхающие вокруг её головы.
И канцлер королевства Режинальд Шартрский независимо от того, что он лично думает о Девушке, в мае – июне 1429 г. может лишь «скреплять королевской печатью волю подданных», кристаллизованную Девушкой (я привожу в кавычках слова Эмбара де Ла Тура, написанные для общей характеристики Франции XV века, но в особенности приложимые к этому случаю). Им обоим – Режинальду и Ла Тремую – явно нечего противопоставить общей вере короля и нации, пока у них не появятся новые доводы в пользу новой игры, в каком-то смысле более заманчивой, чем всё то, что делает Девушка.
Политика Режинальда Шартрского и Ла Тремуя есть политика мира с герцогом Бургундским во что бы то ни стало; свергнув Ришмона, они переняли эту политику у него и у королевы Иоланты, и иной политики у них не может быть: князь Церкви – дипломат, всю жизнь подписывающий договоры и конкордаты, в большинстве случаев неудачные и остающиеся на бумаге, и беспринципный интриган, перебывавший во всех лагерях, сохранили «по ту сторону рва» прекрасные личные отношения, и в этом оправдание их пребывания у власти. В октябре 1428 г., когда положение казалось почти безнадёжным, Генеральные Штаты прямо просили короля «стремиться всеми доступными средствами к миру с герцогом Бургундским» и столь же прямо просили для этой цели вернуть коннетабля. Ла Тремуй и Режинальд Шартрский должны показать, что они могут это сделать не хуже коннетабля.
Но всё это оказалось перечёркнуто позднейшими событиями. Вся обстановка теперь совершенно иная, чем была в октябре. «Обсудив в Совете намерение Девушки вести его в Реймс для коронации, король собрался в поход» (Эбергард Виндеке), «последовал совету Девушки» («Хроника без заглавия»), «пошёл принять свою корону, веря словам Девушки» (Энеа-Сильвио Пикколомини). Тем самым вместо того, чтобы искать «бургундского мира во что бы то ни стало», он начал наступление на территорию, занятую как раз не англичанами, а бургиньонами. Коронация в Реймсе усиливает ещё во много раз мистическую волну, поднявшуюся во Франции. Она представляет собой жесточайший удар по всем противникам национальной монархии. И это – политика Девушки, обратная политике Режинальда Шартрского и Жоржа де Ла Тремуя. Девушка сама умоляет Филиппа Бургундского о мире именем Христовым «так смиренно, как только умеет, сложив руки на груди», – но только о мире «не против чести короля», и она тут же грозит: «Сколько бы людей вы ни привели против нас, будет лишь великая жалость от пролития крови тех, кто пойдёт против нас». Не «мир во что бы то ни стало», а, по собственному её определению, «мир на конце копья»: бить и предлагать мир, предлагать мир, но продолжать бить, – до тех пор, пока мира не будет; «и если бургиньоны не подчинятся сами, мой король приведёт их в повиновение силой».
И это единственный способ кончить войну в несколько недель, теперь же, летом 1429 г., используя до конца гигантские силы, разбуженные ею во Франции.
И король это как будто понимает. С дороги на Реймс он пишет маркизу Монферратскому письмо, кончающееся заявлением, что «вместе с Девушкой он идёт на герцога Бургундского с намерением дать ему бой». Дипломатия Режинальда Шартрского и Ла Тремуя бездействует, она не проявляет никакой инициативы.
Инициатива переговоров исходит теперь с другой стороны. В англо-бургиньонском лагере ничего не готово для отпора: войска не собраны, укрепления Парижа только начинают приводиться в порядок, даже контр-пропаганда почти отсутствует. Между тем если Филипп Бургундский в своё время был рад тому, что Англия не победила окончательно под Орлеаном, то тем более он боится теперь окончательной победы буржского короля. Вся его политика – играть на борьбе двух королей Франции: англо-парижского и буржского. Самое главное для него теперь – выиграть время, задержать хоть немного этот стихийный напор. И поэтому в тот самый момент, когда он начинает укреплять свой союз с Англией для совместного сопротивления, великий герцог Запада забывает даже свою гордость и пускает в ход всё, чтобы завязать переговоры с противником. Но, конечно, он никогда не ответит Девушке – ни на её первое письмо, посланное около 25 июня, где она наивно и великолепно предлагала ему лично явиться на коронацию Карла VII, ни на её мольбы именем Царя Иисуса, посланные в самый день коронации из Реймса. Условие игры, единственный шанс для Филиппа выиграть время, состоит в том, чтобы игнорировать всю эту мистику и завязать разговор со своими старыми «нормальными» партнёрами. И Филипп Бургундский гонит теперь гонца за гонцом к своему товарищу детства и молодости, которого он знает насквозь, – Ла Тремую.
* * *
Уже в 20-х числах июня, когда начинается поход на Реймс, вечные посредники, савойские послы, мчатся в Буржское королевство по специальной просьбе Филиппа Бургундского. 3 июня из Дижона отправляют гонца «к господину де Ла Тремую узнать от него, намерен ли дофин соблюдать заключённые перемирия» (территориально ограниченные перемирия, заключённые ранее и исключавшие из военных действий некоторые районы). 5 июля другой гонец, Гийом де Ла Турнель, отправляется из Дижона же «к господину де Ла Тремую, в район Осерра, где, по слухам, дофин продвигается к Реймсу, чтобы изложить господину де Ла Тремую некоторые вещи и просить его об исполнении оных». К 16 июля первый бургундский посланец, Жак де Вильнёв, возвращается в Дижон и «спешно» отправляется дальше к самому Филиппу во Фландрию «изложить ему некоторые вещи, устно сообщённые ему, Вильнёву, дофином и Ла Тремуем». В этот самый день уже Джустиниани узнаёт в Брюгге и сообщает в Венецию, что герцог ищет переговоров. В действительности переговоры уже завязались, и на следующий день – в самый день коронации, 17 июля,—
в Реймс приезжает посольство герцога Бургундского с конкретными мирными предложениями.
И в то самое время, когда Ла Тремуй под Осерром ухватился за «некоторые вещи», сообщённые ему из Дижона, и, как видно, пообещал «исполнение оных», Филипп Бургундский 10 июля спешно прибыл в Париж, следуя приглашению Бедфорда. Здесь он вторично получил от Бедфорда субсидию в 20000 фунтов и обязался выставить новую армию между 22 и 31 июля; и концентрация бургундских войск между Корби и Амьеном действительно началась в обусловленный срок. Но ещё гораздо важнее, что перед парижским населением, уставшим от английского владычества и способным, в свою очередь, поддаться «чарам» Девушки, Филипп Бургундский шумно демонстрировал своё единение с английской властью и в то же время всеми силами разжигал старые бургиньонские партийные страсти. 14 июля на специально организованном собрании в присутствии Бедфорда и Филиппа вновь была зачитана официальная бургиньонская версия убийства Иоанна Неустрашимого. «Когда чтение кончилось, поднялся ропот возмущения», – пишет неисправимый бургиньон, политик от Университета, так называемый «Парижский Буржуа». «Тогда регент королевства Французского герцог Бедфорд дал знак, чтобы все умолкли, и герцог Бургундский произнёс речь о нарушении мира и об убийстве его отца. Затем народу велели поднять руки в знак того, что все будут верны регенту и герцогу Бургундскому». Филипп сделал больше: если Бедфорд уже раньше сменил право купечества и эшевенов, чтобы во главе коммуны иметь лишь вполне проверенных людей, то Филипп убедил его теперь назначить на пост прево (т. е. военного губернатора) Парижа, человека, абсолютно преданного ему, Филиппу Бургундскому, и известного своими неладами с английской властью: Вилье де Лиль-Адам, руководивший когда-то военной составляющей переворота 1418 г., при английской власти был на два года посажен в Бастилию. Имея такого прево, население Парижа могло даже не без некоторого основания чувствовать себя уже не под иностранной, а под французской властью бургиньонской партии. И с другой стороны, великий герцог Запада имел теперь возможность дать понять Ла Тремую и Карлу VII, что новый прево Парижа сдаст столицу кому угодно и когда угодно по первому его, Филиппа Бургундского, приказу.
