– Но если ты п-понимаешь, как это всё произошло и кто виноват, почему же ты так ненавидишь армян?
Гасым возвел глаза к потолку.
– У кровь своя правда. Когда кровь полилась, голова молчит. Мужчина должен делать что должен, а дальше Аллах судит. Армяне стреляли меня, я стрелял армяне. Но в тюрьма меня посадили не армяне – русские. В тюрьма армяне тоже были, много, но драка не было, и ругань не было. В тюрьма один враг – начальство. Когда русская начальство из Баку уйдет, совсем уйдет, вот тогда мы армяне кончать будем. А пока только не любим. Сильно резать пока не будем.
«Ну, русские из Закавказья вряд ли когда-нибудь уйдут, а значит, в обозримом будущем междоусобная война здешним краям не угрожает».
– Пойдем д-домой. Пора.
Обратно шли уже не задворками, а улицей, которая стала шумной и людной. Фандорин внимательно смотрел по сторонам. Запоминал дорогу, учился ориентироваться в хаосе кривых переулков, маленьких площадей и выжженных солнцем пустырей.
Третьего дня, разыскивая место киносъемки, Эраст Петрович чувствовал себя здесь туристом, чужеродным существом. Сейчас всё стало иначе. Таких, как он, вокруг было много, и никто на него не смотрел.
Это был восток, самый настоящий, будто сошедший со старинной литографии. На деревянном помосте крошечной чайной, возле закопченных самоваров чинно потягивали кяхта-чай бухарцы в каракульчовых папахах с суконной тульей. Здесь же сидел и мерно двигал челюстями перс – судя по мутному взгляду, жевал гашиш. Прохожие были в шальварах и подпоясанных архалуках, многие в черкесках и при кинжалах. Черными, замотанными в платки тенями семенили женщины.
Вышли на широкий перекресток, и Фандорин остановился, чтобы получше оглядеть живописную картину, разобраться в гуле разномастных голосов.
– Мейданы всегда такой, – сказал Гасым, горделиво обводя рукой толпу. – Что хочешь – всё есть. Кебабчи есть, халвачи есть. Хочешь пить – селеб есть. Гадальщик есть. Хочешь свой судьба знать?
– Нет, спасибо.
Эраст Петрович засмотрелся на корзину, в которой, медленно покачиваясь, танцевала кобра. Заклинатель играл на шарманке что-то тягучее и визгливое – настоящее истязание для слуха, но кобре, кажется, нравилось.
– Э, э, смотри! – потащил Фандорина за рукав его чичероне. – Сейчас смеяться будешь!
И сразу же захохотал сам, держась руками за толстые бока.
В углу майдана собралась толпа. Двое чумазых молодцев, сверкая белозубыми улыбками, что-то задорно кричали. Они держали большое медное зеркало. Третий подталкивал в зад барана. Баран увидел в зеркале свое отражение, попятился. И вдруг с разбега ринулся вперед – ударился лбом в металл. Раздался громкий звон, заглушенный радостным смехом зрителей.
– Дурак, а? – Гасым ткнул пальцем в барана. – Он думал, это другой баран! Глупый какой!
Эраст Петрович не слушал – он заметил в толпе мальчишку, торговца прессой и всякой писчебумажной мелочью.
Попросил Гасыма купить свежие выпуски всех газет, еще карандашей и бумаги. Вчера впервые с начала года он не писал Никки. Не существует обстоятельств, которые могли быть извинить такое пренебрежение долгом. Значит, сегодня придется записать двойную порцию.
* * *
Этим он и занялся, как только Гасым отправился на разведку, предварительно съев целую миску жирного плова, который вместе с множеством всякой другой снеди ждал хозяина на столе, словно здесь потрудилась скатерть-самобранка.
Безвестные просители добросовестно исполнили роль сиделок при Масе. Пошушукались с хозяином, покланялись, ушли. Пока Гасым ел (а это продолжалось долго), к нему все время заглядывали еще какие-то посетители – Фандорин постоянно слышал чьи-то голоса. Но Эраст Петрович сидел возле своего бедного неподвижного друга и читал газеты.
На первых страницах были местные новости.
К забастовке присоединились еще четыре тысячи рабочих. Нефть опять подорожала. В погреба завезли волжский лед по двадцать пять копеек за пуд, оптовым покупателям скидка. Это ладно.
Вести из Вены. Австрийские власти установили, что нити заговора, жертвой которого пал наследник престола, тянутся в Белград и к покушению причастны крупные чины сербской тайной полиции. Ну, это маловероятно. Должно быть, газетная утка. Завтра или послезавтра наверняка появится опровержение.
То, ради чего Фандорин накупил газет, нашлось в «Бакинском листке» – только что отпечатанном, еще пахнувшем типографской краской.
Прямо на первой полосе:
«ТРАГЕДИЯ ВЕЛИКОЙ АКТРИСЫ
Вчера вечером по дороге с банкета, устроенного достопочтенным М. К. Арташесовым в честь несравненной Клары Лунной, супруг драгоценной гостьи нашего города г-н Фандорин подвергся нападению разбойников. В Черном Городе близ Манташевских промыслов обнаружен перевернутый, изрешеченный пулями автомобиль. На земле пятна крови. Муж г-жи Лунной и его камердинер исчезли. Вне всякого сомнения, тела утоплены в одном из многочисленных нефтяных колодцев. «Я лишилась смысла всей моей жизни! – призналась нашему корреспонденту несчастная вдова, обливаясь слезами. – Сердце мое разбито. Теперь у меня останется только искусство». Г-н Фандорин прибыл в Баку лишь накануне. Он был отставным чиновником министерства внутренних дел и одним из столпов московского общества. Полиция обещает сделать всё возможное, чтобы найти останки жертв ужасного нападения и предать их христианскому погребению».
Здесь же была фотография: скорбящая Клара заламывает руки. За ее спиной плачущий Симон и сострадающий Леон Арт.
В ранней юности Эраст Петрович, как многие, иногда воображал собственные похороны: трогательные речи над крышкой гроба, рыдающую толпу и прочее. Горше всех в этих мечтах рыдала некая прекрасная персона – невеста или вдова – и даже порывалась заколоться стилетом. Вот давняя фантазия и осуществилась. Вдова рыдала, притом весьма изящно. Говорила, что лишилась смысла жизни. Правда, рядом уже маячил будущий утешитель, но это, в сущности, так естественно.
Что ж, прочность нелегального положения гарантирована. Теперь, когда враг успокоился, можно как следует подготовить ответный удар.
Эраст Петрович положил перед собою бумагу, приготовился писать Никки. С разделом «Клинок» лучше было дождаться возвращения Гасыма. Зато созрела идея для «Инея».
«Человек, путь которого полон опасностей, должен жить без любви. И дело здесь не в том, чтобы оберегать свою душу от лишних ран, – вовсе нет. Тот, кто не решается любить из трусости или самолюбия, достоин презрения.
Дело в ином: нельзя допускать, чтобы тебя полюбил кто-то другой. Потому что человек, чья карма окутана грозовыми тучами, вряд ли доживет до мирной кончины. Он погибнет, и та, кто отдала ему свою душу, останется на свете одна. Какой бы героической ни была твоя смерть, ты все равно окажешься предателем, причем предашь самое дорогое существо на свете. Вывод очевиден: никого не пускай в свое сердце и тем более не вторгайся в чужое. Тогда, если ты погибнешь, никто не будет сражен или даже просто ранен горем. Ты уйдешь легко и беспечально, как уходит за горизонт облако».
