— А дальше?
Я читала, Зденек сглатывал слезы.
— Люблю тебя, сестричка. Ношу тебя в себе, — постучал он ладонью по нагрудному карману. — Нет, оттуда ты выпрыгнешь. Вошью тебя под кожу.
Ком в горле. Рисунок пером на открытках с видами
Из письма Сереже:
«Сегодня опять видела Зденека. Здесь прелесть в том, что можно встретиться на сорок минут, выпить кофе или пива, все близко, все рядом. Зденек привез меня на вокзал, так что я со всеми удобствами добралась до поезда. Очень жаль, что не смогла пойти на спектакль, где он играет главную роль… Когда бы ни легла спать — встаю в шесть утра и хорошо себя чувствую. Европейский режим мне подходит, особенно весной.
Переписываю детей по алфавиту. Остановилась на букве J. На самом деле „художников“ было не так-то уж много, около шестисот. Теперь можно подсчитать, сколько рисунков у каждого. Думаю, еще неделя — и я закончу первый раунд работы над рисунками. Сегодня всю ночь не спала — стоял ком в горле, видимо, переутомилась. Некоторые люди в музее (директор и еще кое-кто) считают меня агентом, это очень забавно. Интересно, за кем я тут шпионю.
Из „Ведема“ прочла еще сорок семь страниц. Это очень хорошие, очень нужные тексты. В них — время. В субботу пойду к Рае Энглендер, Зденек был влюблен в нее в Терезине. Ее мать была воспитательницей, а Рая — активной художницей. Затем пойду к Котоучу, одному из авторов „Ведема“.
Милуша считает, что всего этого слишком много, что надо сделать перерыв, но мне, как всегда, дорог каждый час. Теперь у меня есть слайды, есть и пленки с картинами Фридл и рисунками.
С другой стороны, здесь настоящая весна, вернее, лето. Двадцать два градуса тепла, все уже расцвело. Надо сказать, встаю я в шесть утра, до 8:30 читаю „Ведем“, потом иду в музей. Очень интересно, но и трудно быть здесь. Например, мое советское гражданство везде воспринимается однозначно. По-русски лучше не говорить. Значит, ничего не спрашивать. При моем топографическом кретинизме это трудно. Рената предложила помощь с переводами. Я хожу к ней в Славянскую библиотеку, набитую потрясающими книгами, и там мы час-полтора переводим. Милуша тоже добра ко мне, но она постоянно дает понять, что я не должна занимать людей своими проблемами…
Все время чувствую свою вину — оставила вас, изучаю что-то призрачное… Еще в большую тревогу впадаю, когда чувствую, что ничего не смогу из этого сделать. Что тону в обилии всего. Пишу тебе по дороге в Гронов. Прекрасные места. Все похоже на пейзажи Фридл. Наверное, перед Терезином это был ее последний покой…
В этот приезд я чувствую себя очень одинокой, вместе с Фридл и детьми. Выручает Зденек. Он вообще самый богатый человек эмоционально — любит шутить, а когда я сникаю, насвистывает мелодию из „Брундибара“. Хочу записать на магнитофон. Зденек обещал вывезти меня на природу, когда у него не будет репетиций, а двадцать шестого иду на его спектакль, он сказал, что для него это своего рода эксгибиционизм, но я не знаю, что это такое».
Смешно, в свои тридцать семь лет я не знала слова «эксгибиционизм».
На сцене. Стопкадры, тряпки, клей
В спектакле «Двенадцать разгневанных мужчин» Зденек играл роль того единственного судьи, который не признавал вины юноши, приговоренного остальными судьями к смертной казни за убийство. Казалось, Зденек из кожи лезет, чтобы убедить героев пьесы и полупустой зал в торжестве земного правосудия.
Из театра мы поехали на «Баррандов», взять какую-то кассету, которую Зденек забыл.
В машине молчали, он не хотел спрашивать меня про спектакль, я не хотела говорить.
— Ну а сама-то пьеса понравилась? — подал голос Зденек.
— Не очень.
— Да будет тебе известно, это мировая классика. В фильме мою роль играл Генри Фонда. Ладно, напиши для меня хорошую пьесу…
— А ты — книгу про Терезин.
— Да, я бы смог описать все два года, в деталях — где кто спал, на каких нарах, про Айзингера, тысячу историй. Мария отредактирует. Пустит в самиздат. Запрещенная литература о погибших еврейских детях… Об уничтоженном мире. На нас не нашлось справедливого судьи. Зато теперь я его играю.
— Зденек, поехали к Марии!
— Прямо сейчас?! Хочешь сыграть мою роль на сцене? Тогда тебе придется доказывать, что я никого не убил. А я убил. Так что даже у тебя ничего не выйдет. Среди трусов мужского рода лишь я один — честный борец за справедливость… Которой нет.
Зденек резко притормозил, уткнулся лбом в руль. Мотор заглох. Дворники перестали смывать дождь с лобового стекла. Где мы, куда заехали? Темень, ливень.
— Антракт. Мальчику приснился страшный сон — Зденек привалился ко мне, я обняла его, и он засопел. Снятие с креста. «Пьета Ронданини» в горизонтальном формате. Дыхание стало легким, а тело тяжелым, локоть Зденека вдавился мне в живот, но я боялась пошевелиться. Дождь то барабанил по стеклу, то тек бесшумно. Время Зденека остановилось, мое — нет. Чем закончится эта пьеса-двухрядка? Жизнь или театр…
Зденек пошевелился. Открыл глаза, выпрямился, тряхнул головой.
— Мотор! Вторая сцена!
Зажглись фары, заработали дворники, открылся город. Высокие дома. Видимо, это и есть киностудия «Баррандов», где нужно взять кассету. Улица, по которой мы ехали, была по-московски широкой.
— Подождешь минуту в машине?
Не дождавшись ответа, Зденек вышел, взял из багажника зонт и направился быстрым шагом к торцу высокого здания. И правда, вернулся через минуту, сел за руль. Поехали.
— Кассета — тебе. На память о плохом актере и скучном спектакле.
— Мы едем к Марии?
— Прекрати! — в голосе скрипел лед. Как зимой, под подошвами.
Весенний ливень окатил нас с ног до головы. Мы пулей влетели в шумное, прокуренное помещение, плюхнулись на лавку. Зденек стер салфеткой капли сначала с моего лица, потом со своего, снял с меня куртку, повесил на гвоздь, а сверху — свой плащ.
Он был голоден, я нет. Он хотел пива — я нет.
— Берем один гуляш с кнедликами, одно пиво, одну «Бехеровку». Или лучше бокал моравского?
— Бокал моравского.
— Запьем спектакль, — вздохнул Зденек, — обидно, что на сцене я тебе не понравился… А для меня эта пьеса — утешение. Играю и верю в справедливость. Два часа в день. Умножь на пять раз в неделю. Целых десять часов в неделю я верю в справедливость! За это стоит выпить.
За это и выпили, и тотчас подоспела еда.
Зденек ел гуляш с кнедликами, а я себя, поедом. Зачем сказала, что мне не понравилась пьеса?
— Не переживай, — Зденек погладил меня по плечу, — это театр виноват. Средненький. Серенький. Но и в хороший непросто собрать публику. Люди сидят у телевизора в тапочках, смотрят дешевые сериалы. Играть стало трудно, заполняем зал провинциальными экскурсантами. У них в программе дневные рейды по пражским универмагам, а по вечерам — театр. Полгруппы, а то и больше, торчит в пивной, а мы, как августы, навязываем им культуру. Противно! Они сидят уставшие, с полными сумками, посапывают в тепле и жуют свою колбасу… Заметила?
