Раздался стук в дверь. Боб пришел пожелать спокойной ночи и договориться про завтра. Не хочу ли я до отлета скатать за подарками для детей? Или предпочитаю оставшееся время провести с ними? Они с утра свободны.
24 февраля 2002 года. В каждом из нас есть и тюрьма, и бескрайнее поле свободы
— Будем прощаться, — сказала Эрна и протянула мне обе руки. — Спасибо за терпение и желание помочь. Смешно, порой я ощущаю себя с вами, как с Ленэ Вейнгартен, хотя вы почти на четверть века меня младше. Лена, Ленэ…
На лице Эрны прыгали солнечные зайчики, и она отмахивалась от них ладонью.
— Мы с Бобом обсуждали вчерашнее… И пришли к выводу, что нам поздно учиться на собственных ошибках. Но мы сделаем все, чтобы девочки вас не третировали. Они — прекрасные врачи, прекрасные мамаши, но у них свои пунктики. Во всяком случае, они их открыто озвучивают… Вы хотите включить диктофоны?
— Если вы не против…
— Вы ведь пришлете мне распечатку целиком?
Я поклялась детьми.
— Давайте начну я. Помните, я говорила вам про маленькую подушечку, которую я вышивала для мамы? Чувство удовлетворения от осмысленной деятельности — это у меня с раннего возраста. Я обожала работать с детьми. Ради самого процесса. Видимо, я унаследовала это от родителей. Мы не рождаемся такими, это то, чему учатся и чему, увы, уже не учат. Родители, которые вынуждены были тяжело трудиться во имя собственных детей, инстинктивно защищают их от испытаний, через которые сами прошли. Темнокожий журналист Уильям Распберри, выступая в университете Вирджинии, сказал: «Мы дали нашим детям все, чего у нас не было. Но мы не дали им того, что у нас было, — наших моральных ценностей». Как это верно! Однако пережитое в детстве унижение и связанная с ним обида помнится всю жизнь. Естественно, нам хочется оградить детей от негативного опыта. Камилла Розенбаум тоже пыталась это сделать, и теперь ее дочери ищут правду по миру. Но если брать выше, в каждом из нас и своя тюрьма, и бескрайнее поле свободы. Или мы ходим по докторам и в группы поддержки, или мы пытаемся осмыслять данный нам опыт самостоятельно. Возьмите Солженицына. Тот всю свою жизнь отдал на то, чтобы рассказать, в первую очередь самому себе, о том, что случилось с его страной. От Первой мировой войны, на которой был его отец, и далее. Мне нравятся воспоминания Лидии Чуковской про Солженицына, как он скрывался у них на даче и шагал туда-сюда, как в камере. Те, кто побывал в лагерях и тюрьмах, утверждают, что их спасало умение уходить в себя, писать, если есть на чем, а нет — сочинять в уме, перечитывать в уме книги. Но возьмем Толстого, который в таких местах не был и при этом блистательно описал опыт травмы — раннюю потерю матери, а затем отца. То, что создали Солженицын и Толстой, продиктовано внутренней необходимостью, а не условиями жизни. И это делает их произведения универсальными. Будучи в концлагере, можно продолжать мечтать о ночных клубах, но тогда это ввергает в депрессию. Надо искать что-то иное, брать из того, что есть. Даже перед лицом смерти. Поэтому я и позвала вас к себе. Из внутренней необходимости… Начать процесс. Я знаю, вам под силу довести его до конца. Материал у вас в руках: фотографии, рисунки, календарики, конспекты, письма…
Все это время меня не покидало чувство, что Эрна если и видит бескрайнее поле свободы, то из окна своей тюрьмы — эта свобода снаружи, не в ней. Произошел перелом, чему послужил вчерашний вечер. Она вдруг увидела, что выросло из ее инстинктивного желания — защитить собственных дочерей. Капля пробила крышу.
Словно бы читая мои мысли, Эрна, человек «внутренней дисциплины», заключила меня в объятья. В глазах стояли слезы. «Нежность, доходящая до аффектации». Появился Боб и обнял нас за плечи. Три грации в минуту молчания в память о жертвах Катастрофы.
Файф-о-клок было решено перенести на двенадцать, а в пять, когда мой самолет уже будет в небе, они выпьют по второму разу. За то, чтобы все состоялось.
— Вы в полете потеряете десять часов, а мы себе прибавим пять. Как в игре с отметинами, помните?
— Помню.
В аэропорт меня вез тот же шофер, размышлял о том, не пожалеть ли ему родного отца и не вернуться ли в христианство, раз уж перед Богом все равны… Вот он приходит в мечеть, опускается на колени, упирается в пол лбом — и видит не Бога, а лицо своего отца. Хмурое. И так все эти дни. С той минуты, как он доставил меня в дом престарелых по указанию мистера Фурмана. Процесс идет. Идет-то идет, а к чему приведет? Этого никто не знает.
* * *
В мае токийские реставраторы, облаченные в белые скафандры, реставрировали рисунки Эрны, сама же Эрна реставрации не подлежала.
«Как вовремя мы встретились, — писала она мне, — та неделя была единственным просветом. Сейчас это было бы мне не под силу. Но я сделаю все возможное, чтобы дочитать тексты».
Эрна успела все дочитать до конца. В конце июля, за две недели до смерти, она дала нам добро на издание книги.
Когда не стало и Боба, мы с Сережей послали Татьяне и Лидии письмо соболезнования. И тут началось что-то несусветное. Меня обвинили в краже какого-то кольца — оно исчезло из дома в мое присутствие — и в присвоении оригиналов, которые на то время находились в Японии на экспозиции. Если я не откажусь от своей цели раструбить по миру о еврейском прошлом их матери, они подадут на меня в суд. Несколько издателей, которым понравилась книга, вынуждены были от нее отказаться. Лишь через четыре года нашелся смельчак в Роттердаме. Книга вместе с фильмом вышла в Голландии в 2007 году. Она называется «Ways of Growing Up», что означает по-русски — «Пути взросления».
Мишлинг
Здравствуйте, меня зовут Мэтью Харрингер. Мой отец — Питер Харрингер. Я только что узнал, что он упомянут в вашей книге «Ways of growing up: Erna Furman 1926–2002». Каким образом можно достать эту книгу? Ее нет ни в одном онлайн-магазине. Довожу до вашего сведения, что мой отец скончался на этой неделе (11 июня 2018 года) в Модесто, Калифорния. Ему было 84 года.
Спасибо за внимание. Надеюсь на отклик.
Я запаковала книгу и пошла на почту. Стоя в очереди, получила еще одно письмо от Мэтью.
Привет, Елена! Разбирая папины вещи, я наткнулся на копию вашего с ним интервью. Я не поверил своим глазам, я никогда этого не видел. Спасибо вам. Какое счастье, что вам удалось разговорить его, тем более в ту пору, когда у него было все в порядке с памятью. Не понимаю, почему мне никогда не приходило в голову записать его рассказы?
Питер Харрингер с Фридой Биттер в берлинском зоопарке, 1941. Архив Е. Макаровой.
К письму была приложена ссылка на статью в местной новостной газете; сообщалось, что умер Питер достойно, в окружении близких, что у него было два хобби — фотография и путешествия, в которые он отправлялся с сыновьями Мэтью и Тодом. В конце жизни Питер нашел еще одного своего сына, Сина Кимбла, но встретиться с ним, увы, не успел. Син и его семья (десяток заковыристых имен) присутствовали на похоронах.
