Алырцы молчали. Кто-то – потупив взгляд, кто-то – злобно сверля глазами чужаков. Но Терёшка заметил: были в толпе и те, кто глядел на богатырей с неприкрытым восхищением, а на побитых и вывалянных в грязи стражников, стонущих и ругающихся, – без всякой жалости, не пряча злых усмешек.
Возле шмыгающей разбитым носом девчушки уже стоял на коленях что-то ей шепчущий Онфим, рядом замерли другие его ребятишки. Миленка подбежала к ним, помогла подняться и захлопотала, унимая капающую сразу из двух носов кровь. Терёшка кинулся вслед за подружкой, поддержал под локоть что-то буркнувшего Онфима. Чеботарь дышал с хрипом, в груди у него клокотало.
– Я этого так не спущу! – продолжал грозиться из-за чужой спины Тугой Кисет.
Страх у него малость пошел на убыль, а вот лицо меняла терять не желал, храбрился, но как-то беспомощно. Выглядело это так смешно, что Терёшке вдруг его стало даже немного жалко. Хоть и этакой брезгливой жалостью – никакого сочувствия к Бермяте у парня не было ни капли, пусть даже бородач был по здешним законам сто раз прав.
– Я самому царю Гопону напишу, он уж с вами сладит, с огурялами
[26]! Будете знать, как руку на алырцев подымать!
– Хорош верещать! – отрезал Молчан.
Яромир отвязал от пояса кошель и швырнул его под ноги Бермяте.
– Там семь златников великоградских, – раздельно произнес Вышеславич, с брезгливостью глядя в полыхнувшие алчностью глаза. – Расходы твои покроют сполна. Оставь мужика в покое и проваливай, пока я меч из ножен не потянул!
Тугой Кисет живо подхватил кошель, угрюмо развязал кожаные завязки и пересчитал вытряхнутое на ладонь золото.
– В расчете вы теперь с Онфимом? – отрывисто спросил Молчан.
– В расчете, – прошипел Бермята, и из его глаз плеснуло такой смесью ненависти с довольством, что Терёшке стало не по себе. Нет, рановато он пожалел белую гнусь, та, похоже, не столько смешна, сколько опасна!
– Что, рад, соседушка? – Тугой Кисет уставился на Онфима, утешавшего плачущую дочурку. – Не радуйся. Ко мне ж ведь опять и приползешь на карачках, когда твоим пащенкам жрать нечего станет… Ни гроша тогда тебе не дам, вешай котомку на шею да ступай побираться! А девчонка твоя годика через четыре, погоди еще, или по рукам с голоду пойдет, или веселым домом закончит. Кто дочку такого батюшки засватает, голытьбу-бесприданницу?
Он плюнул под ноги и швырнул пустой кошель наземь, снова бросив на Онфима взгляд, в котором так и читалось: «Мы с тобой еще поквитаемся». Молчан сощурился, двинулся к торгашу, и Бермята, повернувшись, споро порысил прочь. Следом заторопился и верзила-работник, за которым гуськом поковыляли еле поднявшиеся на ноги сотоварищи.
Толпа, сгрудившаяся у корчмы, тоже начала расходиться.
– Не дождешься! Слышишь? – Онфим, которого обнимала за плечи дочка, выкрикнул это в спину Бермяте так, что Терёшка вздрогнул.
Смотреть на чеботаря было страшно. Худое до прозрачности, перемазанное кровью костистое лицо побелело, губы прыгали, на шее вздулись синие жилы. Он опять рвано закашлялся. Задохнулся – и из угла разбитых губ на подбородок вновь потекла красная струйка.
– Ну-ка, вставай, человече, – Молчан склонился над Онфимом, чтобы пособить ему подняться. – Пойдем-ка в дом. Милена, помоги-ка – перевязать его нужно, негоже мужика вот так на улице бросать…
Данилович не договорил. Руку великоградца чеботарь оттолкнул с яростью и резко.
– А вас… кто… в мои дела… лезть просил?.. – прохрипел он. – Не надо мне… ни помощи вашей, ни жалости! Вы… уедете, а мне теперь с ребятишками… ежели светлые боги не заступятся… ни Бермята житья здесь не даст, ни стража из детинца… И долг бы я Бермяте… тоже сам вернул… Вместо дочки бы… в кабалу запродался… коли уж дошло до такого… Отработал бы… эти златники…
– Если бы живым из темницы в детинце вышел, – покачал головой Молчан. – Ох, и норов у тебя, парень, как я погляжу… Ну-ну, не бузи, храбрец, хватит с тебя на сегодня.
Он решительно закинул руку шатающегося чеботаря себе за плечо.
* * *
Такой бедности, как в доме и на подворье у Онфима, Терёшка не видел еще никогда. Покосившаяся, с подгнившими нижними венцами, избенка была крохотной и темной. «Ни скотины, ни животины, всей одежи – мешок да рогожа, в ларях – хоть шаром покати, а в амбаре с голодухи мышь удавилась», – говорят о таком хозяйстве. Но при этом не похоже было, что живет здесь лодырь или горький пьяница. В сенях и в избе царила чистота, наведенная мужскими и детскими руками пусть не очень умело, но старательно. Пол и лавки выскоблены, горшки на шестке перемыты, печь недавно побелена. На столе у подслеповатого волокового оконца разложены раскроенные куски кожи, сапожные колодки, дратва
[27] и шилья. Хозяин, видно, сидел за работой, когда к нему явился Бермята с подручными и стражниками.
Онфима усадили на лавку, и над ним в четыре руки захлопотали Миленка с Молчаном. Дубравка, старшая дочка хозяина, которой Терёшкина подружка уже залечила разбитый нос, кинулась им помогать – вместе с одним из братишек. Парнишка притащил ведро с водой, а девочка вытерла слезы и принялась рвать на полосы чистую холщовую ветошку – отцу на повязки.
Миленка заговорила чеботарю кровь и синяки, пока Молчан умело перевязывал ему голову. Окровавленную и разорванную рубаху Дубравка наскоро замыла и повесила сушиться, чтобы потом заштопать.
– Дай вам Белобог всякого счастья, люди добрые, – поклонилась она, как взрослая, русичам. Курносая и большеглазая, лицом девочка была очень похожа на отца. – Кабы вы нам не помогли…
Голос ее осекся.
Онфим, Миленкиными стараниями уже чуть оклемавшийся, недовольно покосился на любимицу-дочку. На незнакомцев, которые заплатили за него долг, он по-прежнему глядел колюче и сумрачно, но выставить за порог нежданных да незваных гостей у чеботаря не хватило духу – это было бы уж совсем черной неблагодарностью.
Закончив ворожить над Онфимом, Миленка послала Терёшку в «Золотого бычка» за своим дорожным коробом. Там, в мешочках с сушеными травами, у внучки знахарки имелись и крапива, и птичья гречиха, и тысячелистник. Кашлять и отплевываться кровью хозяин избы после того, как Миленка прошептала над ним заговор, перестал, но напоить чеботаря настоем из трав, унимающих кровохарканье, все равно не мешало.
– Может, нам и лошадей из конюшни забрать? – спросил Терёшка у Даниловича. За оставшихся на подворье «Золотого бычка» дивоконей парень здорово тревожился. – А то вдруг увести их попробуют? Или еще какую пакость Бермята выкинет, мало ли…
– Не так-то это просто, – успокоил мальчишку великоградец. – Кони наши лиходея с дурными мыслями к себе не подпустят. Если что, тревогу поднимут, а то и конюшню в щепки разнесут.
