Загадочная осина торчала прямо у дороги. Высокая, дуплистая, наполовину высохшая – и очень старая. Живых веток в кроне уцелело немного, да и с тех почти все листья уже осыпались. Те, что еще не облетели и слабо трепетали-дрожали на знобком ночном ветерке, сейчас тоже казались черными, а местами облупившаяся серая кора ствола – белой и пористой, словно вылизанная временем, дождями и ветром кость. Щель дупла темнела как раз там, где кряжистый ствол разделялся на семь толстых сучьев, а походило оно на слепую, мертвую глазницу, зияющую на месте давно вытекшего глаза. От Терёшки не укрылось: Миленка вздрогнула, когда они подъезжали к перекрестку, – и быстро отвела от дерева взгляд.
– Оно внутри трухлявое совсем, – шепнула внучка знахарки и поежилась. – Почти мертвое уже. Толкни – и свалится… Ровно из него кто едва ли не до капельки жизнь выпил.
На высоте человеческого роста на нижних ветках Заклятой Осины, обломанных, полузасохших и покрытых древесными лишаями, были повязаны выцветшие, разлохмаченные непогодой тряпицы и ленточки. Трепыхался их на ветру не один десяток. Видать – дары приходивших сюда за помощью.
Обочина заброшенного проселка заросла калиной, иргой и еще какими-то кустами, листва которых уже покраснела и пожелтела, но покуда не осыпалась. Из их гущи можно было следить за дорогой, оставаясь незамеченными. Молчан придирчиво обошел засидку, которую отряд устроил в самой гуще зарослей. Убедился, что ни с тракта, ни с проселка ее не видно, но и этого разведчику-великоградцу показалось мало. Когда они залегли в зарослях, Молчан, шепча наговор, в котором поминались Отец-Солнце, светлые боги и громовая стрела разящая, очертил вокруг себя и своих товарищей острием меча на земле круг. Замкнув изнутри черту круга, присыпал ее солью и разложил снятые с пояса обереги. Над ними он тоже что-то пошептал.
– Теперь нас даже с помощью чар углядит и услышит только сильный да искусный колдун, – объяснил Данилович. – И то – не сразу.
От ветра кусты заслоняли надежно, но ожидание тянулось и тянулось, а осенний ночной холодок заставлял зябко поеживаться. От влажной земли дышало сыростью. Терёшка обхватил себя руками за плечи, а прижавшаяся к боку друга Миленка начала вздрагивать. Заметив это, Баламут снял с себя плащ и набросил на обоих.
– Застудишься, боярин, – укоризненно нахмурилась внучка знахарки, которую богатырь укутал особенно тщательно.
– Кровь горячая, не замерзну, – отмахнулся Вышеславич, и на Терёшку опять накатило досадливое раздражение: спасибо, конечно, Яромиру, да только медом, что ли, ему рядом с Миленкой намазано?
А еще мальчишку никак не оставляли мысли об Онфиме и о его нескладной да невеселой судьбе. Да, чеботарь, из гордости отказавшийся от помощи, сам отчасти был виноват в своих бедах. Однако Терёшке упорно думалось о том, что ни в Горелых Ельниках, ни у Миленки в Овражье хворого погорельца-вдовца с кучей детей мал мала меньше даже спрашивать никто не стал бы, согласен ли он принять помощь. И новую избу бедолаге всем миром бы срубили, ни гроша с него за это не взяв, и хозяйство заново помогли бы наладить, и бабы соседские каждый день забегали бы проведать, здоровы ли ребятишки, накормлены ли, не надо ли им с отцом что постирать-заштопать… То, что в Алыре – по-другому и что каждый здесь живет сам по себе, будто высоким забором от людей отгороженный, парню казалось диким.
Если здесь и впрямь черный колдун обосновался, для которого человеческое горе – пожива сладкая, то понятно, почему ему эти места приглянулись. Ленточек-то на Заклятой Осине вон сколько – значит, немало еще в округе таких бедолаг, как Онфим, один на один оставшихся со своим горем-злосчастьем…
От засидки русичей до старой осины было шагов двадцать. Туман над трактом густел, но от росстани его относило ветерком обратно к лесу. Где-то далеко, у Глохлого озера, выли волки. Со стороны Дакшина донесся колокольный звон: било полночь.
Терёшка уже начал потихоньку надеяться: может, Онфим все-таки образумился – и прислушался к словам дочки да Молчана? Зря. В тумане, затянувшем тракт, блеснул огонек. Высокую и худую темную фигуру с факелом в руке, показавшуюся на дороге, все четверо узнали сразу. Прихрамывающую походку – тоже.
Коптящее пламя дрожало и билось на ветру, отбрасывая рыжий отсвет на белую рубаху и перевязанную холщовой тряпкой льняную голову чеботаря. От того, как выглядело сейчас лицо Онфима, Терёшку, успевшего угреться под Яромировым плащом, опять пробрал озноб. Это было лицо человека, которому терять уже нечего, – и он хоть к демону Чернояра в пасть готов прыгнуть.
Онфим нагнулся, воткнул факел в дерн. Подошел к дереву и трижды поклонился, а губы его три раза что-то прошептали.
Листва на осине тревожно зашелестела, всколыхнулись и закачались ветки. Старое дерево заскрипело, задрожало от вершины до самого комля
[28], и у его корней столбом закрутился вставший вровень с кроной вихрь, подхватывая с земли и втягивая в себя сухие листья, куски коры и пучки жухлой травы. Когда вихревой столб опал, на том месте, где он только что бешено кружился, стояла еще одна фигура. В призрачно белеющих в темноте одеждах. Не то из опавших листьев соткалась, не то из раскрывшегося ствола осины вышла, не то прямо из-под земли.
На плечи чародея, статного и белобородого, падали седые волосы. Средних лет или пожилой – не разобрать. Облачен он был в долгополую белую хламиду и плащ, в руке сжимал длинный резной посох.
Отшатнувшийся было от дерева Онфим еще раз низко поклонился – теперь уже незнакомцу. Тот, шагнув вперед, что-то негромко сказал, похоже, приветливо и ободряюще, потому что в ответ слова у чеботаря хлынули потоком. Он говорил тоже тихо, но горячо, прижимая руку к груди, а потом рухнул перед чародеем на колени.
Терёшка сморгнул и потер глаза. Со зрением у него творилось что-то странное. Чем пристальнее парень всматривался в белую фигуру, тем сильнее она расплывалась. Очертания ее искажались, размазывались и корежились, словно из-под них пыталось проступить какое-то темное, шевелящееся пятно, напоминающее очертаниями человека. Такого с Терёшкой не случалось еще ни разу в жизни. Он аж испугался.
– Терёшка… – тоже испуганно шепнула Миленка в ухо другу, тронув его за плечо. – Гляди… Нож твой…
Мальчишка перевел взгляд на рукоять отцовского ножа у пояса – и чудом не ойкнул. Камень в рукояти наливался светом. Не васильковым, как было во время боя с вештицей и схватки с болотниками. Внутри самоцвета полыхало темное, иссиня-багровое пламя. Парень схватился за рукоять, украшенную китежской рогатой лунницей, и ощутил, как она знакомо теплеет.
– Ах твою ж… – выдохнул рядом Молчан.
Лицо богатыря побледнело – и он закусил губу точно от боли. По его лбу и вискам ползли крупные капли пота.
– Данилыч, что с тобой? – вскинулся Баламут.
– Почуял гад все-таки… что-то… С Онфимом говорит… а сам волшбой кусты прощупывает… силу из меня тянет… – прохрипел Молчан. – Как клещами раскаленными… Боюсь… защитный круг не удержать…
