Опало и зеленое пламя, охватившее поваленную осину. По качающимся веткам еще перебегали изумрудные искры, но они уже угасали.
– Это… как у тебя вышло?.. – ошарашенно уставился Терёшка на подбежавшую к ним с Баламутом Миленку.
Когда дерево вспыхнуло факелом и со скрежетом надломилось, он, даже не оборачиваясь через плечо, сразу понял, чья это работа.
– Я сук хотела обрушить… – бледная внучка знахарки, склонившаяся над ожогом Яромира, была ошеломлена не меньше, – на худа… А саму осину – это нечаянно… Честно. Говорила же тебе – она совсем трухлявая была…
Сзади что-то глухо пробормотал Онфим. Чеботарь по-прежнему обнимал за плечи Дубравку. Девочка так стиснула руку отца, точно боялась: Онфима у нее сейчас отнимут.
– Тятечка, я тебя караулила-караулила, до утра решила не ложиться – да заснула нечаянно… А проснулась – тебя нет… – Дубравку по-прежнему била дрожь. – И сразу за тобой побежала…
– Прости, дочка… – Онфим погладил девочку по льняной голове. Его тоже всего трясло. – Ты – умница у меня… А я – дурень…
На жирно блестящую темную лужу, испоганившую траву, чеботарь старался не смотреть.
Исчезла, сгорев в багряной вспышке, и цепь с черным камнем. Пламя выжгло землю вокруг амулета чермака во все стороны шага на три, превратив ее в спекшуюся корку. Никаких следов сундучка с золотом они на поляне тоже не нашли. Батас и одежду худа Молчан решил зарыть в подлеске, от греха подальше. Над ямой, где Онфим помог ему всё это закопать, богатырь прошептал заклинание-оберег, чтоб никто нечистое случайно не нашел.
Дольше оставаться у росстани было незачем. Пока Терёшка ходил в березняк за конями, Миленка занималась рукой Вышеславича. На ладони вздулись пузыри, но Молчан, к которому силы уже почти вернулись, заявил, что Баламут легко отделался.
– Тебя на месте в пепел сжечь могло, – прямо сказал он Яромиру. – С черной волшбой – шутки плохи. А этот амулет, по всему видать, еще и хитрый был. Из тех, с какими необученный чужак не совладает, только хозяин. Вот поэтому нам, богатырям, с колдунами да ведьмами воевать не с руки. Не наше это дело, а китежанское.
Молчан не знал, что Терёшку его слова о китежанах нежданно-негаданно натолкнут на мысль, от которой у сына Охотника аж дыхание перехватит.
– Миленка, я вот что подумал-то… – торопливо и горячо зашептал Терёшка подружке, схватив ее за руку и потянув в сторонку, когда та закончила заговаривать Яромиру ожог. – Может, тебе теперь в Китеж идти и не надо? Ну, я про то, чего ты боишься, дуреха этакая… Ведь сама посуди – ясно уже, что хорошо всё с тобой! И в Китеже тебе то же самое скажут!
– С чего ты взял? – Внучка знахарки вздрогнула и непонимающе вскинула на друга глаза.
Выдохнула она это едва слышно.
– Так не увидел же в тебе чермак никакого черного зерна! – Терёшка говорил сбивчиво, захлебываясь от возбуждения. – Что он посулил-то тебе, вспомни? Что целительницей стать сможешь, каких свет не видывал, коли душу ему уступишь… Людей спасать от смерти сможешь, безнадежных на ноги поднимать… А будь с тобой неладно, не этим бы худ поганый тебя смущал! Да и зачем бы ему для Чернобога у тебя товар торговать, на который Чернобог уже и так лапу наложил?
Миленка на это ничего Терёшке не ответила. Но по ее лицу парень увидел, что над его словами подружка крепко задумалась, хоть и не решается пока в них поверить.
Чеботаря и легонькую как пушинка Дубравку посадили в седло Кречета. Соловый поначалу досадливо фыркнул, но когда девочка робко погладила его густую гриву, сменил гнев на милость. Сам Данилович пошел рядом, взяв жеребца под уздцы.
Терёшка шагал следом, у стремени солового. Лихорадка боя еще вовсю трепала мальчишку. Ему было разом и жарко, и колючие мурашки озноба по позвоночнику по-прежнему перебегали. Ладонь парня лежала на рукояти отцовского ножа – уже остывшей, а в виски горячо и часто толкалась кровь. Терёшку не оставляла мысль о том, что он вновь посмотрел в глаза чему-то такому, что вообще не должно, не имеет права ходить по одной земле с теми, кто рожден в теплом человеческом мире, созданном для жизни и радости. Поганить этот мир, отравлять и выжигать его своим ядом и своей черной злобищей, нести в него боль, страх и смерть… Уродовать, коверкать и его, и души тех, кто в нем живет, тоже наполняя их болью да злом… Точно так же было с Терёшкой, когда взглянул он в глаза вештицы – Миленкиной хозяйки, прислужницы Чернобога.
В сердце у парня крепло осознание, которое он толком не смог бы сейчас выразить словами, но чувствовал его всё острее: ни на какие сделки идти с этой силой нельзя. Ни ради себя, ни ради других.
С ней можно только драться.
– Как мне отплатить-то вам… – виновато выдохнул наконец Онфим, когда впереди, в тумане, показались валы, ограждавшие окраину Дакшина.
– Управу найди на гордость свою дурную, – тут же обернулся к нему Молчан. – Да от людей не отворачивайся, тех, что помочь хотят от чистого сердца. А то, вон, к ловцу душ с Лысой горы на поклон его понесло… Глянь на себя, парень: у тебя ж и упрямства на семерых хватит, и руки – золото. А ты их опустил. Неужто сам, без подарочков от нечисти, не сумеешь судьбу свою переломить?
– Этот, рогатый, напророчил здесь мне из нищеты никогда не выбраться, – угрюмо произнес чеботарь.
– В Дакшине, может, и не выбраться, а белый свет – большой, в нем места и получше есть, – Молчан ободряюще хлопнул его по колену. – Слушай-ка: подавайся ты и правда с ребятишками к шурину в Атву. Да не тяни! На новом месте всё заново начнешь. И жизнь – тоже. Шурин твой, Дубравка говорит, человек хороший – пособит тебе там обустроиться. А на поклон к родным могилам приезжать будете.
Онфим не ответил.
– Вот чего еще не пойму, – подал голос с седла Яромир. Молодой богатырь своего все-таки добился – уговорил Миленку сесть впереди него и выглядел сейчас довольнее некуда. Точно коврижку медовую в облизку слопал. – Худ проболтался: мол, человеком он не часто оборачивался. Отчего ж столько рассказов в Дакшине ходило про его поддельную личину? «Белый волшебник, светлый чародей». С чего бы это?
– Тех, перед кем он ее не надевал, надо думать, больше было, – усмехнулся Молчан. – Да никто ведь не признается по доброй воле, что с нечистью на сделку пошел… Так что ты решил-то, Онфим? Поедешь в Атву?
Чеботарь вздохнул. Слабо улыбнулся уголком рта – и вдруг кивнул.
– Поеду, – это прозвучало у Онфима так, словно он обет давал. А потом отец Дубравки добавил совсем тихо: – И… ну… спасибо вам…
Те, кого питает Тьма
Весть о приближении гостей принес под утро один из муринов, следящих за дальними подступами к Бугре-горе. Соглядатай размером с небольшого ворона уселся на предплечье хозяина на манер заправской ловчей птицы и, сложив зубчатые, перепончатые крылья, заскрипел, докладывая об увиденном. При этом бедак медленно шевелил черными глазками, мокро блестевшими на подвижных отростках, похожих на глазные щупальца улиток.
