Чем дальше они пробирались сквозь заросли с конями в поводу, тем сад делался гуще и непролазнее. Видно, это и было когда-то сердце той самой дубовой рощи, почти вырубленной, когда строился дворец-крепость. По обомшелым, в обхват, древесным стволам вились плющ и дикий хмель, которому дай только волю – и он всё вокруг заполонит. Небо над головами, вышитое белым звездным бисером, почти совсем скрыли переплетенные ветви. Но, судя по проложенной сквозь кустарник извилистой тропинке, на которую, ведя под уздцы Гнедка, свернула Мадина, здесь все-таки ходили – и, похоже, ходили часто.
Всегда – одной и той же дорогой.
Наконец кусты расступились, и впереди, в темноте, что-то зачернело. Точно еще одни ворота, оказавшиеся на поверку парой огромных вековых дубов, росших по обе стороны тропы. На высоте примерно в три человеческих роста деревья-великаны сплетались кронами. Под эти кроны и ныряла тропинка.
Гнедко заартачился, прижав уши и задрав голову. Мадина с трудом справилась с ним, заплясавшим на месте. Серко фыркнул и тревожно заржал. Бурушко стукнул копытом и мотнул гривой.
«Чую дальше странное, – предупредил дивоконь. – Совсем чужое. Опасности не чую. Пока – нет».
– Не бойтесь, что бы сейчас ни случилось, – Мадина обернулась к удивленным русичам. – Еще немного – и сами всё поймете.
Под сплетенные ветви царица шагнула первой, ведя за собой неохотно подчинившегося ей Гнедка. Следующим шел Добрыня.
Голова у воеводы закружилась вдруг – сильно и резко. В ушах зашумело, виски и затылок налились тянущей тупой болью, замутило и перехватило дыхание. Так бывает с непривычки высоко в горах, на крутом подъеме или когда пробираешься по обледенелой тропинке, вьющейся краем обрыва. Но через какую-то пару ударов сердца неожиданно накатившая волна дурноты схлынула. Точно померещилась.
«Тебе плохо? Мне – странно».
– Всё хорошо, – тихо успокоил воевода всхрапнувшего Бурушку. – Идем дальше.
Едва он успел это произнести, «странное» накатило уже всерьез и во всей красе. Добрыню с конем и Мадину, шедшую впереди с Гнедком в поводу, обступил туман.
Не наплыл из-за кустов. Не поднялся из зарослей бурьяна, крапивы и ползучей ежевики, а словно разом надвинулся и упал на людей и коней откуда-то сразу со всех сторон, и сверху, и с боков, накрыв их мягко колышащейся густой пеленой.
Туман был янтарным. Неярко мерцающим. В нем роились, вспыхивали золотом и тут же гасли слабо светящиеся огненные блестки. Похожие не то на пылинки, пляшущие в солнечном луче, не то на мелкие золотые точки на рыжевато-медовом сколе камня-искряка
[30], который добывают в Малахитовых горах.
Ошеломленный воевода с тревогой обернулся через плечо на товарищей. Успел увидеть, как у него за спиной в туман, на глазах густеющий между дубовыми стволами, входят Василий и Терёшка. Лица обоих сперва повело судорогой внезапно нахлынувшей дурноты, а потом исказило изумлением. Пока побратим и парнишка не переступили ту самую невидимую черту под аркой из дубовых ветвей, которую только что миновали Добрыня с Бурушкой, никакого тумана оба впереди явно тоже не видели. А потом янтарно-золотистый кокон сомкнулся вокруг путников наглухо и отрезал их от всего остального мира. Отсек от них, точно ножом, и ночные звуки, и шорохи, и горьковато-терпкие, настоянные на свежем сыром холодке осенние запахи.
Завеса тумана сделалась плотной, как вязкий кисель, в котором стоймя стоит ложка. Даже в двух шагах было ничего не разглядеть.
Пройти в этой пелене Добрыня и его товарищи успели не больше пяти шагов, а когда через несколько мгновений золотисто-янтарное мерцание рассеялось, воевода замер. Сзади сдавленно ахнул Терёшка, тихо присвистнул Василий.
Из ночи они вышли в день – и теперь стояли на небольшой, полукруглой лесной прогалине, со всех сторон окруженной деревьями и заросшей метельчатой, смахивавшей на ковыль красноватой травой. В ней пестрели на длинных стеблях гроздья крупных цветов. Добрыня назвал бы их колокольчиками, да только колокольчиков с зелеными, в белую крапину, зубчатыми лепестками не бывает.
Над травой дрожал и зыбился горячий от зноя воздух. Запах от нее поднимался сладковато-пряный и острый. Обычный луг даже в разгар лета, когда буйствует на нем пестрое и густое духмяное разнотравье, которое поднимается человеку по плечи, а коню по грудь, пахнет все же не так. Жужжали деловито над венчиками цветов… ну да, наверное, шмели. Только размером – с доброго жука-оленя. Один, тяжелый и мохнатый, в ало-золотую полоску, с басовитым недовольным гудением пронесся меж дернувшихся ушей Бурушки – и едва не ударился с разгону, заложив в воздухе круг, о плечо Добрыни.
Странными были и обступавшие прогалину деревья. С темно-малахитовой, почти черной корой – морщинистой, в натеках бирюзовой смолы. Таких великоградец не видел еще никогда, хотя повидал на своем веку немало диковинного. Два самых толстых дерева, которые возвышались за спинами у воеводы и его спутников, сплелись раскидистыми, сучковатыми кронами. Совсем как дубы по ту сторону янтарной завесы. Их голубовато-лиловая листва, похожая на листву то ли буков, то ли грабов, тихо шелестела на ветру.
В чаще перекликались птицы. Незнакомо. Гортанно – и трескуче.
Прогалину и здесь пересекала тропинка. Набитая конскими подковами. Выбегала она из-под тех самых двух деревьев, под которыми стояли русичи и Мадина – и на другом краю луговины ныряла в кусты подлеска.
– Никитич… – голос Василия, первым задравшего голову, осекся. – Я сплю… или это не Белосветье?
Добрыня поднял вслед за побратимом глаза к небу – и им не поверил.
Небо над головами выгибалось и дыбилось то ли куполом, то ли огромным пузырем. Какое-то мятое, жеваное. Затянутое синеватой матовой дымкой, то и дело вспыхивающее радужными бликами, которые пробегали по нему, точно рябь по воде.
В небе сияло солнце. Ярко-рыжего цвета. Тоже странное – маленькое, сплюснутое. Будто приклеенное или приколоченное к небосводу. Смотреть на него можно было прямо в упор, не щурясь – как на закате, но пригревало оно жарко. Ни дать ни взять в разгар лета где-нибудь в солончаковых степях за Хвалунским морем.
А еще в этом бредово неправильном небе отражались очертания перевернутых гор и холмов, поросших лесом. Словно оказались русичи и царица в невообразимо огромной пещере с высоченным, полукруглым каменным сводом, покрытым изнутри слоем полупрозрачного стекла.
Перед ними был ну никак не Алыр.
– Да чтоб тебя, – раздраженно пробормотал Добрыня.
Нетерпение
Шум-гам в долине стоял приличный. Худы суетились в новой части лагеря, обустраивая временное жилье, возводя шатры, перетаскивая тюки, разводя костры, то и дело натыкаясь друг на друга. Настилы из скрепленных досок, ведущие от шатра к шатру, уже почти целиком ушли в истоптанную, изрытую сотнями копыт землю, а рядом в грязи валялись обрывки веревок и кожи, лоскуты, начисто обглоданные кости и гнилая солома. Время от времени вспыхивали ссоры из-за украденного ремня или пригоршни наконечников для стрел, которые обычно глушились диким ревом десятников, следивших за порядком. Из установленных в разных частях лагеря кузниц доносился шум мехов и мерные перезвоны молотов. В воздухе царствовал запах серы, к которому добавлялись «ароматы» мокрой прелой шерсти, гари и нечистот.
