– Глядите в оба, ребята, чтобы банька тут с чугунными стенами не оказалась, – полушутя остерег друзей Михайло Бузун. – В каком-то из тридевятых царств, говорят, было такое: замыслил тамошний царь погубить дочкиного жениха. Пошел тот с товарищами париться, а царь велел баню дровами обложить и докрасна раскалить… Как бы и Гопон чего такого для нас не приготовил. У нас-то, как у того добра молодца, при себе волшебной соломы нет – чтобы разбросать и до инея всё остудить.
Шутка получилась невеселая. О том, как Гопон принял послов, товарищи Добрыни уже знали. Не один Михайло ожидал теперь от хозяина дворца новых подвохов да пакостей – а то и чего похуже.
Сам воевода не думал, что царь-богатырь на пакости решится, но над тем, как ему завтра вести разговор, напряженно размышлять не переставал. Гопон по-прежнему оставался загадкой, разгадать которую не получалось. Вроде и неглуп, язык подвешен неплохо, уловку с чудо-доспехами раскусил с ходу, на раз. Хотя от такого человека другого ждать и не приходилось, тут они, не зная царя-богатыря, крепко промахнулись… Но необузданного, хлещущего через край самодурства в правителе Алыра при этом столько, что впору задуматься: то ли Гопона когда-то по голове изрядно приложили и ему лекарь нужен, то ли он дурманным зельем балуется. Из тех, пристраститься к которым легко, а там и оглянуться не успеешь, как коварная отрава тебя своим рабом сделает и в такое превратит, что ох… С чего-то же тут, в Алыре, случается, что прочтут народу глашатаи на площадях вечером под барабанный бой новую царскую грамоту, а наутро Гопон свой же указ отменяет. Будто спохватившись, что не в ясном разуме его подмахивал.
Или дело не только в бешеном норове царя-наемника, которого обозлило письмо князя Владимира? Но тогда в чем?
Добрыня никак не мог отделаться от мысли: разговаривая с ним, алырский государь думал совсем о другом, тяжком – и невеселом. Что-то Гопона точило и жгло изнутри, выплескиваясь наружу вспышками ярости, над которыми царь-богатырь и сам был не властен. Да и слова о врагах Алыра, готовых ему нож в спину всадить, вырвались у Гопона не просто так. Может, и впрямь стряслась во дворце беда? Тогда намек Карпа на неотложные да важные дела, за которыми Гопон едва не позабыл о приезде посольства русичей, – не просто полная яда отговорка?
О самом Карпе Горбатом Добрыня попробовал выведать хоть что-то у полусотника дворцовой охраны, чьих людей приставили к посольским покоям как почетную стражу. Звали молодого чернобронника Гюрята Елисеевич, и оказался он тем самым долговязым витязем, бросавшим на Карпа косые взгляды в приемной.
Как выяснилось, парень, сын воеводы, служившего еще царю Милонегу, был предан Гопону всей душой, а вот Карпа так же, всей душой, терпеть не мог. Когда Добрыня начал расспрашивать о казначее-горбуне, Гюрята сперва насторожился. Но, слово за слово, молодой чернобронник оттаял, польщенный тем, что с ним так запросто завел беседу богатырь, чье имя и здесь, в Алыре, ведомо любому воину. И дал волю языку.
– Худ его знает, Добрыня Никитич, кто он таков, откуда и как к государю в такое доверие вошел. Но роду он точно не боярского, и любит это напоказ выставлять. Потому и одевается так, и шутит часто: я, мол, – черная ворона, что залетела в царские хоромы, – объяснял Гюрята. – Появился он при дворе после смерти Милонега Браниславича. Только на то похоже, что с его величеством Гопоном они и раньше хорошо знакомы были. Скоро Горбатый казначеем царским стал, а там, мало-помалу, большую силу во дворце забрал. Лебезят перед ним. И боятся. А государь с ним накоротке и к советам его прислушивается, даже в тех делах, которые налогов да податей и близко не касаются.
– Что же тут плохого, если он царю верен? – словно бы не понял Добрыня.
– Верен-то, может, и верен. Да при этом сильно себе на уме, а коли ты с Карпом во вражде, спиной к нему лучше не поворачиваться, – с ожесточением вырвалось у Гюряты. Помолчав, молодой чернобронник вдруг добавил: – А государь наш ради Алыра, коли надо, на смерть пойдет. Один раз он уже всем нам щитом стал, когда беда пришла. Покойный-то царь руки опустил и решил любимой дочкой от змеев поганых откупиться… Государь наш – человек нелегкий, это да. То простой, открытый да веселый, а то вдруг такое учудит, Белобог меня прости, что иной раз думаешь: ровно подменили его. Но витязь удалой, каких поискать! Храбрец отчаянный, душой – прямой как стрела. Войско его любит.
Добрыня промолчал, но не одну зарубку для себя в памяти после этого разговора сделал.
Ужин послам дворцовые слуги подали такой, что стол ломился. Кушанья на столе, понятно, были не чета помоям из «Шести голов». От Добрыни, правда, не скрылось: перед тем, как они сели ужинать, Молчан Данилович потихоньку начертил над каждым блюдом в воздухе руну защиты от яда. На всякий случай, мало ли что.
Вечер и ночь прошли спокойно. Не считая того, что после ужина Добрыне пришлось устроить изрядную головомойку Яромиру Баламуту. Тот пошел на конюшню проведать своего Воронца, а когда возвращался, схлестнулся во дворе сразу с тремя чернобронниками Гюряты.
Стражников в темно-синих туниках вокруг отведенных посольству покоев хозяева понаставили густо. Почета и уважения ради, как пояснил великоградцам Карп. Воевода другого и не ждал: он хорошо понимал, что за каждым шагом послов будут пристально следить. Баламута же, горячего и чуть что встающего на дыбы, от такой заботы и «почета-уважения» просто колотило. Неудивительно, что зачинщиком ссоры во дворе стал именно он.
Как парень потом угрюмо объяснил Добрыне, один из чернобронников в его сторону криво посмотрел. Может, так оно и было, но Яромир, проходя мимо, как бы ненароком задел стражника плечом все-таки первым. Хорошо так задел. Алырец в долгу не остался, забористо выругался и в ответ узнал много интересного о том, что о нем и о его приятелях думает великоградец. Язык у Яромира был острый и ядовитый, что у твоего мурина, и кончилось тем, что во вспыхнувшую у крыльца посольских покоев драку пришлось вмешаться Василию с Зораном.
– Ну, виноват я, воевода. Не сдержался. Не буду больше, – хмуро обещал Яромир, опустив глаза и уставившись на свои рассаженные костяшки пальцев. – Но от морд здешних наглых меня уже прямо с души воротит.
Своих противников, тех еще громил, он отделал, не жалея. Всех троих. Оправдывало Баламута только одно: алырец, с которым у него вспыхнула ссора, в ее пылу первым выхватил из-за голенища нож и пытался пустить его в ход. За что крепко огреб потом еще и от Гюряты Елисеевича, когда избитого стражника привели в чувство, отлив водой из колодца.
Добрыня на извинения Яромира лишь покачал головой. Ох, и подарочком отряд наградили… Баламут был единственным сыном родовитого великоградского боярина Вышеслава Светозаровича. Тот входил в число ближних советников Владимира, князю служил не за страх и корысть, а за совесть, однако норов и у него был далеко не мед. Сына боярин любил неистово и при этом как-то сумел не избаловать, зато дури парню в голову вбил с избытком. Самое пакостное, приучил на тех, кто ниже родом, поглядывать сверху вниз. После каждой Баламутовой выходки Добрыне хотелось собственноручно это чудо как следует ремнем поучить, но воевода чуял главное – гнили в душе у Яромира нет. А зазнайство, оно жизнью лечится, только как бы чересчур горькими лекарства не оказались.
