Тропа вилась сквозь сосняк, перемешанный с полуоблетевшими тонкими березками и рябинником. Петляла между медно-красных стволов и обомшелых пней – и снова ныряла в густые, по пояс человеку, папоротники, уже тронутые осенней желтизной. Высоко над головой шумели, раскачиваясь на ветру, зеленые сосновые лапы. Во мху, под кустиками вереска вдоль тропы, алела брусника. Пахло смолой, палым листом и грибной прелью, а из чащи доносился стук дятла.
Коли в осень утро серенько – так жди красного денька. На рассвете небо хмурилось, но скоро развиднелось, и солнце пригревало почти совсем по-летнему. Голодные и злые утренние комары – и те убрались в заросли. Над ухом звенела только пара-тройка самых настырных.
Надетый в дорогу полукафтан Терёшка распахнул, чтобы не упариться. Шапку сдвинул на затылок, и из-под нее буйно выбивались растрепанные рыжие вихры. Шагалось парню легко, туго затянутая котомка с дорожными пожитками за спиной была уложена как надо: ничего лишнего. Ремни котомки – пригнаны удобно и ладно, так, чтобы плеч не натирали. К поясу, рядом с огнивом, были подвешены топорик в кожаном чехле и отцовский охотничий нож со знаком рогатой лунницы на рукояти. С ним Терёшка теперь не расставался.
Еще две недели назад парень и ведать не ведал, что отправится в Китеж-град так спешно. Зарок побывать там и расспросить о своих неведомых отце да матери он, сирота из лесной деревеньки Горелые Ельники, дал себе еще весной. Однако не думал, что в дорогу ему придется собраться раньше, чем ляжет снег и установится по Кулиговскому тракту санный путь. Не знал и того, что возьмет с собой попутчицу.
«Доберетесь до парома в Кулигове – разузнайте на постоялом дворе, не согласится ли кто из проезжих вас до Смолягина, а то и до Мерянова подвезти, – наставлял Терёшку тятька Пахом. – Надежней всего будет, сынок, коли к торговому обозу пристроитесь. А дальше к северу до Китежского озера дорога – нахоженная да наезженная. Она вам сама под ноги ляжет».
Терёшка снова вспомнил, как прощался с домашними. Когда Зоряна не выдержала и порывисто обняла его, шепча Терёшке, чтобы получше берег он, Белобога ради, себя в дороге, мальчишка почувствовал, как у него предательски засвербело в носу. Приемный отец ворчал в бороду, успокаивая жену: «Ну, будет, мать, хватит. Парень вон в какой переделке страшной не сробел, а ты его всё мальцом считаешь в пятнадцать-то годов…» Тихомир, племянник Пахома, и его старшие сыновья размашисто хлопали Терёшку по плечам, желая в дороге удачи, младшая Тихомирова детвора кучей висла на названом брате. Терёшка в ответ улыбался и весело, с задором, отшучивался. Но хорошо видел, что не только Зоряна крепко за него тревожится, отпуская одного в такую даль неведомую, – а все в избе и сам тятька Пахом – первый. Пускай и не показывают домашние, что на душу им камень лег.
Прямо хоть и не уходи никуда.
– Пути тебе доброго, Терёха, – выдавил Неждан, один из Пахомовых внучатых племянников и Терёшкин дружок-неразлейвода. – И это… ты возвращайся скорей. Как же мы все тут без тебя, а?
– А ты за моими удочками да вершами приглядывай. Не то малышня до них доберется, и останутся от них рожки да ножки, – Терёшка тоже хлопнул Неждана по плечу. Совсем не об удочках парню на прощанье хотелось повести разговор с братом, прошедшим вместе с ним через ту самую переделку, о которой вспомнил Пахом. Но Неждан очень серьезно кивнул, и Терёшка понял, что никакие лишние слова им и не нужны сейчас – не девчонки же они. – Вернусь – еще с тобой порыбачим.
– А мне из Китежа подарок привезешь? – блеснул глазенками-черничинами Фролка, семилетний братишка Неждана. – Меч, чтоб как взаправдашний был?
Узнав, что Терёшка собирается в дорогу, он хлюпал носом и ходил зареванный два дня.
– Привезу, – парень взлохматил братишке волосы и опять ощутил в горле комок. – Такой, что все твои приятели обзавидуются.
Подлесок поредел. Тропинка выбралась из рябинника, ветки которого гнулись под тяжестью жарко пламенеющих ягод, и вывела Терёшку на широкую лесную прогалину. Здесь, у кривой сосны, разбитой молнией, с этой стежкой перекрещивались еще две тропы. Одна убегала к Долгому болоту: огибала дугой по краю и его, и глухие вековые чащобы за болотом, в сердце Мохового леса – и упиралась в Сухман-реку. Другая вела к Зеленому озеру и дальше – к Кулиговскому тракту. Туда Терёшке и его спутнице и было надо.
Миленка ждала на росстани у сосны, как они заранее уговорились. Когда парень помахал ей рукой, худенькое лицо подружки просияло. Тоненькая, точно рябинка, ниже Терёшки на полголовы, девчонка тоже была одета по-дорожному. Поверх белой рубахи и темно-синего сарафана – зипун из серого домотканого сукна, на ногах, как и у него самого, – крепкие кожаные полусапожки. За плечами – берестяной короб с собранной в дорогу поклажей и припасами. Коротко, как у мальчишки, обрезанные темно-золотистые волосы перехватывал через лоб плетеный замшевый ремешок с височными кольцами, украшенными бронзовыми бусами.
– Здрав будь, добрый молодец, – в серых, с рыжими крапинками глазах Миленки плеснулись смешинки. Терёшка опять подивился про себя тому, какая у нее все-таки улыбка светлая – и как быстро его подружка научилась заново улыбаться. – Ох, и копуша же ты! Я уж измаялась вся, тебя ожидаючи.
– И тебе не хворать, красна девица, – широко улыбнулся он в ответ. – Нос-то не задирай, он у тебя и так курносый.
Сейчас, когда парень вспоминал, как познакомился с Миленкой, всё то, что они совсем недавно пережили вместе, иной раз казалось ему страшной сказкой. Из тех, какие хорошо зимой на печи слушать. Три года провела внучка знахарки Глафиры из Овражья в плену у лесной ведьмы-вештицы, пока Терёшка девчонку не выручил. Только вряд ли бы он с ее хозяйкой справился, не проснись в крови у Миленки дар, унаследованный от бабки, и не приди сама пленница парню на помощь. Да если бы не подставила им плечо другая Терёшкина подружка – берегиня Ветлинка с реки Медведицы.
– Ты с Ветлинкой-то хоть за меня простился перед уходом? – Миленка словно прочитала его мысли.
– А то как же, – заверил Терёшка. – Потому и припоздал малость. Она тебе привет передать велела, а нам обоим счастливого пути пожелала. Ну и я ей пожелал снов сладких. Она ведь скоро в омут к себе уйдет, на дно – и заснет до весны.
Парень опять улыбнулся, вспоминая, как хитро подмигнула ему берегиня, когда крепко расцеловала на прощанье в обе щеки: «Я же тебе говорила, ягодка моя: ты далеко полетишь. Ох далеко. За темные леса, за быстрые реки, за высокие горы… По-моему и вышло». Прозвучало это так, словно Ветлинка, обычно смешливая, безудержно веселая и страсть как любившая своего друга шутливо поддразнивать, снова заглянула в его будущее, раскинув ракушки на речном песке, и увидела там что-то такое, о чем рассказывать Терёшке не хочет. Не потому, что увиденное – не к добру, а совсем наоборот: чтобы не спугнуть удачу.
– Не боязно тебе? – нет, Миленка Терёшкины мысли и впрямь читала. Точно были они сегодня у парня крупно на лице написаны. – Шутка ли, Китеж ведь – не ближний свет. Как подумаешь, сколько до него верст, аж сердце замирает.
