– А даром, что ли, пословица сложена: «Дорога – от села до села, а по всей земле повела»? – Терёшка поправил заплечные ремни котомки. Подружка своим вопросом прямо в цель угодила, хотя мальчишка, даже перед вештицей-людоедкой не сробевший и бедовых упрямых глаз не опустивший, ни за что Миленке в этом не признался бы. Но еще сильнее у Терёшки захватывало дух сейчас от другого. От кружащего весело и дерзко голову осознания, что совсем скоро сбудется его давняя мечта – выбраться за опушку Мохового леса и увидеть, какая жизнь за ней на широком приволье кипит. – Зато мы с тобой мир посмотрим – да себя добрым людям покажем. Мир-то – он большой, чудес в нем – что звезд на небе, а на одном месте сидючи, того и гляди закиснешь хуже простокваши. Это вот ты мне, курносая, лучше скажи: как тебя тятька да мамка со мной в такую даль отпустили? Я-то думал, дома теперь над тобой трястись будут, как скарбник над златом.
Он хорошо помнил, сколько счастливых слез пролила Весняна, мать Миленки, обнимая пропавшую три года назад старшую дочку. Увидеть ту живой она уже не надеялась. А Миленкин отец Кирша, рослый русобородый мужик, в которого и удалась подружка серыми глазами, поклонился Терёшке в ноги. При всей родне – и при соседях, набившихся в избу. Терёшка тогда от смущения чуть не сгорел.
– Я их уговорила – и мамку, и тятьку. Сперва они и слушать ничего не хотели, насмерть стояли. Мамка опять в плач ударилась – мол, никуда тебя не пущу, на пороге лягу… А потом согласились оба, что рассказать Охотникам про хозяйкины злые дела непременно надо, – тихо ответила Миленка. И вдруг у нее горячо, с болью, вырвалось: – Да главное – не в том… Пока я в Китеже не побываю, мне покоя не будет.
– Почему? – не понял Терёшка.
– Боюсь я. Саму себя боюсь. Даже мамке признаться в этом не насмелилась – тебе первому откроюсь, – голос Миленки упал до шепота. – К людям-то ты меня вернул, а можно ли мне, такой вот, теперь среди людей жить? Меня ведь Тьма коснулась… Три года зморой была, у нечисти в рабынях ходила, приказы ее исполняла, из одной миски с ней ела да из одного ковша воду пила… А ну как осталось во мне черное зерно? Да прорастет заново, не дай Белобог – на беду тем, кто рядом? Вот и хочу, чтоб поглядели в Китеже, всё ли со мной ладно…
– И долго ты думала, дурища несусветная, пока до такого додумалась? – оборвал ее, не выдержав, Терёшка.
Злость в парне аж вскипела. Крутым кипятком, переплескиваясь через край. От тихих, полных боли и какой-то обреченной решимости слов подружки у него внутри просто всё на дыбы вскинулось.
– Да будь с тобой неладно, разве бабкин дар в тебе пробудился бы? – напустился яростно Терёшка на Глафирину внучку. Ох, чего бы он ни отдал, чтобы вытрясти из головы у Миленки эти страшные мысли, в правоту которых ни на самую малую капельку не поверил! – Кто ведьму тогда, на поляне, ослепил и папоротником ей ноги спеленал? А руку мне кто залечил? Чуть не до кости распорота была, а через два дня затянулось всё… А соседи ваши теперь не тебя, что ли, первым делом на подмогу зовут, коли из ребятишек кто занедужит – или в поясницу кому из стариков прострел вступит? Тятьке Пахому мужики из Овражья так и сказали про тебя, когда третьего дня он к вам на мельницу ездил: «Не хуже Глафиры-покойницы у нас в селе знахарка будет…» Тьма ее коснулась… Глупостей не плети!
– Руку твою мне Ветлинка залечить помогла. – Миленка слабо улыбнулась: – Одна бы я не справилась.
Ответить ей раскипятившийся парень не успел.
В подлеске, в той стороне, куда убегала тропа на Овражье, захрустел валежник и послышались мерный топот и звон удил.
– Верховые, что ли? – Терёшка удивленно вскинул брови, и было от чего. В лес деревенские мужики по хозяйственной надобности ездят летом и осенью всё больше на телегах – или запрягают для этого лошадей в волокуши. – Миленка, это не тятька твой, случаем, нас до переправы проводить решил?
– Не говорил он ничего такого, – нахмурившись, покачала головой подружка.
Цокот копыт приближался. Когда из рябинника на поляну с распутьем выехали всадники, растянувшиеся по тропе цепочкой, Миленка тихо ойкнула и снова схватила Терёшку за руку. А сам он наконец-то в первый раз в жизни по-настоящему понял, что значит остолбенеть от изумления.
Лошадей было целых шесть. Четыре – под седлами и вьюками: бурый, вороной, серый в яблоках и соловый. Пара гнедых с белыми звездочками на лбу – сменные, запасные. Для своих лет парнем Терёшка был рослым, но ни одному из громадин-жеребцов не достал бы макушкой не то что до холки – даже до лопатки. Такого красавца пока вычистишь как следует – полдня провозишься и десять потов с тебя сойдет, а чтобы верхом на него сесть – впору лестницу подставлять. А хороши кони были – залюбуешься. Широкогрудые, с мощными высокими крупами. Сильные шеи круто выгнуты, гривы – длинные, густые.
Навьючены лошади были по-походному. К добротным седлам приторочены саадаки, шлемы-шишаки и щиты в чехлах. У троих всадников – круглые, небольшие, а у четвертого, на сером жеребце – удлиненный, вытянутый. Сами всадники тоже выглядели как бывалые воины. Слева на поясах – мечи, справа – длинные боевые ножи. У двоих, ехавших последними, были еще и копья. Из-под неброских, запылившихся дорожных плащей поблескивали сталью кольчужные брони.
Кузнец из Горелых Ельников, дядька Шумила, служивший в молодости княжеским дружинником аж в самом Червонове, объяснял Терёшке: какой бы легкой ни была кольчуга, вес у нее все равно немаленький. Таскать ее на себе – радость еще та. Поэтому и возят ратники в походах свои доспехи во вьюках, а надевают только перед боем. Но этим всадникам тяжесть их брони была, как видно, нипочем. Потому что каждый из них тоже был в добрых полтора раза выше ростом и шире в плечах, чем обычный человек.
Богатырей из ближней дружины самого Великого Князя Терёшке, ясное дело, в глаза никогда видеть не доводилось. Однако кто эти четверо, он бы и так догадался сразу. Даже если бы не украшал застежки плащей и серебряные бляшки на оголовьях лошадей знак Великограда – вписанное в круг солнце с человеческим ликом.
Заметив Терёшку с Миленкой, незнакомцы натянули поводья, останавливая коней. Двое богатырей, ехавших впереди отряда, переглянулись. Негромко перебросились в седлах несколькими словами, и один из всадников, на сером белогривом жеребце, подъехал поближе.
– Эй, ребятишки! Вы, видать, местные? – окликнул их богатырь. Молодой, с русыми кудрями по плечи, с закрученными щегольски усами и лихой короткой бородкой. На загорелом лице задорно блестели светло-карие, орехового цвета глаза. – Не подскажете, как отсюда к Толучеевской переправе через чащу дорогу срезать? Да не бойтесь, мы – люди Великого Князя, а не тати какие лесные. Не обидим.
По таким, как этот удалец, веселым щеголям-красавцам и вздыхают вовсю, и кручинятся-сохнут девки. Держался витязь просто, без спеси. Но то, что великоградец обратился к ним с Миленкой как к несмышленышам, Терёшку вдруг отчего-то резануло – и сильно. Вот еще – было бы кого бояться!
– Здрав будь и ты, боярин, – говорить с молодым богатырем парню приходилось, задирая голову. От этого в Терёшке еще сильнее вспыхнуло желание, отвечая незнакомцу, по-ежиному ощетиниться во все стороны колючками. Хоть и понимал он, что поступает глупо. – А коли вы – княжьи люди, чего же тогда в Овражье проводника себе не взяли?
