Яромир непонимающе нахмурился, уставившись на толстый старый сосновый пень, торчавший из папоротников и зарослей брусничника рядом с тропой.
– И что? – фыркнул он. – Дурака из меня делаешь? Что в лесу с южной стороны мох на стволах и не растет почти, а ветки длинней да гуще – это даже дети малые знают. А пень-то тут при чем, какая нам польза с него? На нем тоже мха – кот наплакал.
– Зато вон с того боку у него из-под корней трава пробилась повыше да попышнее. И желтая она там уже вся, – широко улыбнулся Терёшка. Ему стало весело. Понятно, что молодой боярин – не лесной человек, но как можно таких простых вещей не ведать? – И смотри: брусника тоже с того боку вокруг пня уже вся спелая, а с другого – еле зарумянилась. С южной стороны ягода быстрей спеет, чем с северной. А вон из-под листьев у корней два рыжика вылезли. Шляпки у них, глянь, суховатые, крепкие и с прозеленью чуть в синь… Так тоже всегда у рыжиков бывает, которые с южной стороны деревьев растут. Так что юг – вот он, а нам – туда… У нас все эти приметы тоже любой малец с пеленок знает. А по одному только мху да по веткам север в лесу не всегда найдешь.
Василий не выдержал и расхохотался – до того пунцовым стало лицо у Баламута, на которого Терёшка потоком всё это вывалил. Миленка хихикнула в ладошку. Даже Добрыня улыбнулся в темно-русую бороду.
– Что, Вышеславич, будешь перед мальчишкой-деревенщиной нос задирать? – поддел Баламута Казимирович. – Лихо он тебя срезал. А в лесу и верно всё вокруг себя внимательней подмечать нужно, оно лишним никогда не будет.
Ответить по делу и с достоинством Яромир Терёшке не смог ничегошеньки. Всю дорогу до привала он молчал и злился. Вот и сейчас, точа меч, изо всех сил делал вид, что юных проводников в упор не замечает.
– Ты на Баламута не сердись, плюнь. На дурней не обижаются, – посоветовал Василий Терёшке. – Парень он неплохой, только чересчур своим знатным родом гордится. Вот и лезет из него порой это, как тесто из квашни. А сам – зеленый совсем, в настоящем горячем деле пока ни разу не бывал. Тут твоя подружка ему по больному месту попала.
– Да мне-то что, – Терёшка пожал плечами и подбросил в костер сухую ветку. – Я – не спесивый: во мне боярских кровей нет.
– А тебе откуда это знать, раз ты, парень, ничего об отце своем не ведаешь? – подкрутил усы Василий. – Может, окажется, что родом ты повыше да пославнее нашего Яромира. А еще не обидишься, коли спрошу: мать твоя родная с юга, никак, была? Разрез глаз да скулы у тебя – как есть степняцкие.
– Говорили, будто так, – кивнул Терёшка. – Только я и ее не помню. А ты, Василий Казимирович, тоже по крови не совсем русич?
– Есть такое дело, – усмехнулся побратим Добрыни. – Отец у меня из западных земель. Да знаешь, как у нас в Великограде говорят? «Раз на Руси живешь да Руси служишь, значит – и сам русич». В ком какая кровь течет – то дело десятое, людей по делам судят.
– А правда, что Великоград на девяти холмах стоит? И у Великого Князя на тереме крыша золотая, яхонтами да изумрудами выложенная, – и сияет ярче солнца? – глаза у Терёшки тоже сами сразу так и загорелись. Совсем детским, чистосердечно-азартным жгучим любопытством. – Из нашего села там никто и не бывал-то никогда, а чего про Великоград только не бают… А еще мне мамка Зоряна сказку сказывала, будто в стародавние времена несли исполины-оберины Белые горы с юга на север да посреди чиста поля отчего-то и бросили. А великаны-волоты эти горы потом в круг поставили да посреди те самые девять холмов насыпали. Притоптали, чтоб людям там на житье устроиться удобней было, а меж гор реки провели…
– Про девять холмов – правда. И про оберинов с волотами, говорят, не сказка, – улыбнулся Василий. – А вот про крышу на княжьем тереме… ну, это малость врут. Хотя Великоград – город такой красы, что и впрямь глаз не оторвать.
– А в Сорочинских Норах ты с Добрыней Никитичем тоже был? – Терёшка не удержался и все-таки это спросил: – Ну, тогда…
– Тогда мы еще знакомы не были, – покачал головой Казимирович. – А сам Никитич про это вспоминать не любит. Он – вообще не из тех, кто подвигами своими на каждом углу хвастает.
Поужинал отряд густым наваристым кулешом с салом да сухарями из вьюков. Василий с прибаутками нахваливал стряпню и стряпуху. Миленка краснела, а Яромир, выслушивая, как ее хвалят, кривил губы. На ложку тоже дул с таким видом, словно глотал через силу похлебку из лягушек. У Терёшки аж руки зачесались двинуть молодого боярина в скулу.
На дорогу мальчишке Зоряна напекла его любимых пирожков с рыбой да с брусникой, а Весняна Миленке – с капустой да с зайчатиной. Ребята тоже выложили их из узелков, угощая новых знакомых.
– Матери у вас – мастерицы, – похвалил пироги Добрыня. – Поклон им потом от нас передайте.
А Терёшка вспомнил, как Зоряна укладывала рано утром ему в котомку эти пирожки. Еще горячие. Увязывая их в чистую тряпицу, она украдкой вытерла глаза тыльной стороной ладони, и Терёшка не смог больше притворяться, что спит. Слез с полатей, подошел к приемной матери и уткнулся лицом ей в плечо. А та прошептала: «Ох ты, головушка моя бедовая… Вот и вырос уж, а я и не заметила…»
Во время ужина богатыри-великоградцы ни словом не обмолвились о том, за какой все-таки надобностью торопятся на Толучеевскую переправу и кого ищут. Расспросить Василия об этом поподробней Терёшку страх как тянуло, однако он хорошо понимал: дело это – по всему видно, тайное, не из тех, о которых гридин Великого Князя и его подначальные витязи вправе рассказывать первым встречным-поперечным. Да еще если встречные – безусый деревенский отрок и девчонка. Но когда после ужина Миленка потащила отмывать к ручью котел и ложки, а Терёшка ломал у костра хворост, несколько негромких фраз, которыми перекинулись Добрыня и Василий, распалили в мальчишке любопытство еще пуще.
– Теперь они от нас не уйдут. Не догоним по пути, так опередим – и в Толучееве голубчикам встречу приготовим. Молчан на рунах поворожил, а руны тоже указывают: эти двое на северо-восток подались. Сразу от брода на Медведице, – промолвил Казимирович.
Приглядываясь к четверке богатырей, Терёшка успел заметить, что и Яромир, и широкоплечий немногословный Молчан в разговоры с Добрыней запросто, на равных, не вступают и не дозволяют себе ровно никакого панибратства со своим воеводой. Хотя, сразу видать, оба истово гордятся, что служат под его началом, крепко уважают Добрыню Никитича и по первому его слову да приказу в огонь, в воду и на Ту-Сторону с ним и за него готовы пойти не задумываясь. Почему оно так, парень уже ясно осознавал.
Совсем не в том было дело, что в Добрыне почти пять локтей росту, мышцы у него бугрят на груди броню, будто тонкую полотняную рубаху, а снести на себе такого исполина-силача только его громадина-дивоконь и может. И не в том, что во все рассказы о Добрыне Никитиче Терёшке теперь верилось без оговорок. Даже в те, о которых он раньше думал: ну, вот про это точно привирают с три короба… Исходила от воеводы совсем особая, скрытая сила, Терёшку просто ошарашивавшая. Спокойная, о себе не кричащая, сдержанная – но грозная. Как рокот обвала в Рогатых горах, как мощь реки в половодье, как сполохи дальних зарниц в тучах. И чванливости да высокомерия при этом в богатыре не было ни капли.
