На третий день, при наступлении утра, были громы и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане (Исх 19, 16). Весь народ видел громы и пламя, и звук трубный, и гору дымящуюся; и увидев то, народ отступил и стал вдали. И сказали Моисею: говори ты с нами, и мы будем слушать, но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть (Исх 20, 18–19).
Таким образом, шофар, чей звук сильнее всех громов, является здесь голосом без содержания, остающимся верным Завету, опорой Завета, который поддерживает свою букву. В этом изначальном моменте есть разделение на голос, слышимый народом как грозное и доминирующее присутствие, и на Завет, которому только Моисей мог «придать смысл». Но нет закона без голоса
[148]. Кажется, что голос как бессмысленный остаток буквы – это то, что наделяет букву властью, делая из нее не просто означающее, но действие. Лакан говорит об этом: «…То, что доводит отношения субъекта с означающим до конца, завершая их тем, что в первом приближении можно назвать его отыгрыванием (passage à l’acte)»
[149]. Эти «первичные означающие» являются по своему существу «действиями»: «что происходит, когда означающее не просто артикулируется, то есть соединяется, сочленяется с другими в одну цепочку, а именно вокализируется, произносится вслух»
[150]. Голос, кажется, обладает властью превращать слова в акты, простая вокализация придает словам ритуальную эффективность, переход от артикуляции к вокализации соотносим с passage à l’acte, переходом к действию и упражнением власти; как будто простое дополнение голоса может представить изначальную форму перформативности – мы вернемся к этому позднее. Но то, что здесь оказывается в игре, это вовсе не понятия действия и вокализации, но статус объекта, который является основой для обоих и который «должен быть отделен от фонемизации». Голос, противостоящий различительным оппозициям в фонемизации, возникает как «новое, совершенно независимое, в себе пребывающее измерение – измерение вокальное»
[151] – шофар представляет голос, несводимый к озвучиванию означающего. В этой изоляции он свидетельствует об остатке ужасающего и предполагаемого удовольствия Отца, которое не может быть поглощено Заветом, это оборотная сторона Отца, которую Лакан называет «le-père-la-jouissance», его последний предсмертный крик, сопровождающий установление закона. Это часть, которая никогда не может просто присутствовать, но и не является просто отсутствующей: объект голоса – ключевая точка, находящаяся точно на пересечении присутствия и отсутствия. Он раскрывает присутствие и служит основанием для его воображаемого признания – узнать себя в качестве адресата голоса Другого, – но в то же время это то, что, в сущности, не хватает присутствию и переворачивает все представление о нем, делая из него усеченное присутствие, построенное вокруг недостатка – недостатка, олицетворенного в виде опоры голоса.
Метафизическая картина, которую я набросал в ее общих чертах, в результате вводит в заблуждение. Если Завет, Слово, логос вынуждены постоянно бороться с голосом, представляющим их как других, как носитель, лишенный смысла удовольствия, как женский упадок, то они могут это делать, лишь всецело основываясь на этом другом голосе, голосе Отца, сопровождающем Завет. Так что в конечном итоге мы имеем дело не с борьбой логоса против голоса, но с борьбой голоса против голоса. Однако этот неслышный голос, принадлежащий логосу, отличается ли он полностью от голоса, преданного анафеме, порождающего удовольствие и безграничное разложение? Не является ли удовольствие, преследуемое законом как нечто радикально чуждое ему, не чем иным, как аспектом удовольствия, присущим самому закону? Относится ли голос Отца к абсолютно другому виду, нежели женский голос? Отличается ли четко голос гонителя от голоса преследуемого? Секрет, возможно, заключается в том, что они оба одинаковые, что нет двух голосов, но лишь объект голоса, который раскалывает Другого и препятствует ему в его неискоренимой «радикальности».
И не лежит ли в основе одного из ликов Другого, лика, что мы именуем Богом, женское наслаждение? <…> И поскольку отцовская функция, с которой кастрация как раз и связана, вписывается в это же место, о двух Богах у нас, как видите, не может быть речи, но не получается обойтись и одним
[152].
То, что наделяет Закон властью, – это и то, что его непоправимо нарушает, и попытки изгнать другой голос, голос за пределами логоса, основываются в конечном итоге на невозможности принять присущую Закону инаковость, находящуюся в месте его собственной нехватки, которую покрывает голос. Данная точка в структуре представляет собой то, что Лакан в своей алгебре обозначил как S(А), место конечного, всегда отсутствующего означающего, который призван абсолютизировать Другого, место отсутствующего основания Закона, а также место, имеющее прямое отношение к женственности и не-существованию Женщины
[153]. Именно в этом месте инаковости в Другом и находится объект. Мужская и женская позиции могли бы стать двумя способами подойти к одной и той же невозможности, они происходят из одного и того же затруднительного положения – как два неразрывно связанных способа рассматривать один и тот же объект, содержащий неискоренимую двойственность.
