Разделительная линия – крайне тонкая. Последнее мы можем увидеть у Канта: мы становимся свидетелями соскальзывания того, что Кант называет уважением (die Achtung) к моральному закону, с одной стороны, к тому, что он называет благоговением (die Ehrfurcht), с другой, состояние поверженности перед ним. Уважение – это мотив, побуждение (der Triebfeder
[221]) морального закона, условие его присвоения субъектом, оно представляет собой парадокс, ибо, будучи априорным чувством, является единственным непатологическим чувством в кантовской системе взглядов. Моральный закон может быть эффективным лишь потому, что мы движимы уважением в отношении него. Но несколькими страницами далее Кант говорит:
Есть что-то необычайное в безгранично высокой оценке чистого, свободного от всякой выгоды морального закона <…>; голос его заставляет даже самого смелого преступника трепетать и смущаться перед его взором; поэтому нет ничего удивительного, что это влияние чисто интеллектуальной идеи на чувство считают непостижимым для спекулятивного разума <…>
[222].
Он описывает воздействие морального закона на субъекта по существу как унижение
[223]. Чисто формальный моральный закон вдруг оказывается наделенным голосом, который заставляет нас дрожать, взглядом, от которого мы не можем скрыться, унижением, die Ehrfurcht
[224], которое не просто уважение, но прежде всего страх, благоговейный трепет, ужас: все элементы, которые могут быть разом объединены под именем сверх-я. Голос высказывания очерчивает некое место морального закона, не давая ему при этом какой-либо положительной субстанции или содержания, тогда как голос сверх-я затуманивает это место, наполняет его своей звучностью, представляя таким образом, по всей видимости, ужасающую фигуру «Другого Другого», Другого без нехватки, устрашающего Другого – не просто Другого закона, но и Другого его нарушения. Ибо избыток голоса работает здесь именно как нарушение закона, и предостережения, из которых исходит этот голос, не могут быть преображены в «принципы, дающие универсальный закон», так как они, напротив, уводят от универсальности.
Эта непристойная («неуниверсализируемая») часть сверх-я всегда доверена голосу: можно вспомнить тайные правила и ритуалы, объединяющие некоторые общности – правила инициации (в том числе грубое унижение новичков), принадлежность закрытому кругу, разделительную линию между инициированными и неинициированными, и так далее. Эти правила никогда не смогли бы быть записаны, их нужно шептать на ухо, намекать на них, и они ограничены только голосом. Последний – это в конечном счете то, что отличает сверх-я от закона: закон должен быть поддержан со стороны буквы, это нечто публично доступное, все время в наличии, тогда как в качестве отклонения и дополнения к закону существуют правила, доверенные голосу, правила сверх-я, которые чаще всего принимают форму нарушения закона, но в действительности фактически объединяют общности и составляют их невидимую скрепляющую основу.
Тот факт, что институты зависят от неотъемлемых нарушений законов и записанных норм, является предметом всеобщего опыта, и в этом, безусловно, нет ничего подрывного. Бахтин описал длинную карнавальную традицию, в какой-то мере до сих пор живую в некоторых наиболее патриархальных обществах, основывающуюся на предписанном нарушении всех социальных кодов, которое, однако, ограничено особенными периодами и пространствами – институционные нарушения функционируют карнавальным образом, сохраняя «нормальную» работу закона в качестве его внутреннего «извращения», которое поддерживает его правила. Нарушение действует так, что оно не может быть высказано публично, его привлекательность заключается в том, что оно предлагает дозу наслаждения, наслаждения греховного, чтобы в некоторой степени компенсировать строгость, требуемую законом, но это видимое снисхождение делает его еще более прочным и снабжает «избытком власти». Другой еще больше господствует посредством нарушений правил, хотя он, кажется, их подрывает, и мы еще больше попадаем в его заколдованный круг
[225]. С другой стороны, «этический голос» чистого высказывания предполагает измерение Другого, который не дает гарантий и ограничивает его нехватку.
Таким образом, если «голос разума» достигает положительного существования – если он становится, так сказать, сильным, – то он превращается в извращение разума сверх-я. Лакан уже в семинаре 1 сформулировал другой свой выдающийся девиз: «Сверх-Я – это одновременно закон и его разрушение»
[226]. В этой оборотной стороне закона мы можем услышать эхо прародителя – тень, которая всегда будет следовать за законом и тревожить его. Если во фрейдовском сценарии закон был установлен убийством первобытного отца, если речь шла о законе мертвого отца, то есть его имени, то проблема в том, что отец никогда не был полностью мертв – он выжил в виде голоса (в этом и заключается функция шофара)
[227]. Голос предстает как часть отца, которая не совсем умерла, он вызывает фигуру наслаждения и таким образом предлагает уклон в сторону нарушения закона, основанного на его имени. Нет закона без голоса
[228], и разделительная линия пусть и тонкая, но решающая: если сверх-я есть дополнение закона, его тень, его мрачный и непристойный двойник
[229], то мы должны добавить, что альтернатива или размыкание между ними двумя не исчерпывающие – голос морального закона в промежутке между ними не совпадает ни с одним из них.
