В заключение нашего короткого исследования этики голоса мы можем увидеть, что голос играет ключевую и определяющую роль, которая ставит его в двойственное положение. Голос, поддерживающий моральный закон, был назван божественным всей традицией от Сократа до Руссо, не обойдя даже Канта, и этот трансцендентный божественный голос был в то же время локализован в самой внутренней сердцевине субъекта. С Хайдеггером этот голос был сведен к своему минимуму: открытию к радикальной чужести, открытию к Бытию, призыву, уклоняющемуся от самоприсвоения и саморефлексии, чему-то, находящемуся за пределами всего существующего, в области странности. То, что есть общего у всей этой традиции, – это тот факт, что голос исходит от Другого, но речь идет о Другом внутри. Этический голос вовсе не голос субъекта, не в его компетенции находится его усвоение и контроль, хотя автономия субъекта и зависит от него полностью. Но он и не принадлежит просто-напросто Другому, даже если и происходит от него: он принадлежал бы Другому, если бы можно было его свести к положительным указаниям, если бы он не был простым открытием или высказыванием. (Используя упрощенные кантовские понятия, можно было бы сказать, что разум принадлежит Другому, но не его голос.) Голос исходит от Другого, не будучи его частью, он скорее указывает на пустоту в Другом, очерчивает ее, не придавая ей положительной консистенции/плотности/постоянства. У него нет качеств, и все же он не может быть обойден.
Так, мы снова оказываемся перед лицом новой двойственной онтологии – или, скорее, топологии – статуса голоса «между двумя», помещенного как раз на месте любопытного пересечения. Голос может быть расположен на стыке субъекта и Другого так, как это было раньше в другом регистре, при расположении на пересечении тела и языка, обозначая пределы нехватки в обоих. Мы можем по-новому применить уже использованную нами схему:
Голос – это элемент, который соединяет субъект с Другим, не принадлежа ни одному из них, так же как он образует связь между телом и языком, не являясь их частью. Мы можем сказать, что субъект и Другой совпадают в их общей нехватке, олицетворенной голосом, и что «чистый акт высказывания» может стать нитью, связующей этические и лингвистические аспекты голоса.
Глава 5. Политика голоса
Возможно, лучшим подходом к изучению политической составляющей голоса, его глубокой вовлеченности в структуру политики являются ее истоки, само начало политической философии, первые страницы «Политики» Аристотеля. Вот что можно в них прочитать:
Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между тем один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ
[230].
Мы были бы изрядно удивлены, узнав, что сам институт политики основывается на неком разделении голоса, на разделении внутри голоса, его расчленении. Ибо, чтобы понять политику, мы вынуждены отличать простой голос, с одной стороны, и речь, внятный голос – с другой. Все, кажется, проистекает из этого глубокого разрыва между phone и logos, вопреки тому факту, что сам logos всегда погружен в голос, будь то phone semantike, голос, наделенный смыслом, который отсылает простой голос к доисторической эпохе. Существует определяющее разделение между словом и голосом, новая инкарнация нашего исходного разделения между означающим и голосом, политические последствия которого незамедлительны и впечатляющи
[231].
Вслед за Аристотелем отметим, что простой голос – это то общее, что есть у животных и людей, это животная часть человека. Он может указывать только на удовольствие и боль, опыт, разделяемый теми и другими. Но речь, logos, не просто указывает, она выражает или, более того, проявляет: она проявляет благоприятное (полезное) и вредное и, как следствие, справедливое и несправедливое, хорошее и плохое. Если мы получаем удар, мы можем закричать, то есть издать голос, чтобы дать выход своей боли, то же самое сделали бы лошадь или собака. Но одновременно мы можем сказать: «Со мной поступили неправильно» (ранили, плохо обращались), и тем самым речь вводит меры хорошего и плохого. Она не просто дает выражение чувствам, но вводит критерии оценки.
За этой идеей находится оппозиция между двумя формами жизни: zoe и bios. Zoe – это обнаженная, голая жизнь, жизнь, сведенная до животной природы; bios – жизнь в общине, в полисе, в политической жизни.
Связь между голой жизнью и политикой – это та же самая связь, которую метафизическое понимание человека как «живого существа, одаренного речью», усматривает в отношении, существующем между phoné и lògos. <…> Вопрос «каким образом живое существо одарено речью?» полностью соответствует вопросу «каким образом голая жизнь живет в полисе?». Живое существо одарено речью, из которой оно удаляет и в которой в то же время хранит свой голос, таким же образом, каким оно живет в полисе, позволяя исключить в его рамках свою голую жизнь
[232].
Этот насыщенный пассаж из Агамбена точно указывает на решающее соединение: на аналогию, которая более чем аналогия, между сочленением phone-logos и zoe-bios. Голос – что-то вроде голой жизни, что-то предположительно внешнее по отношению к политике, тогда как logos – это двойник полиса, социальной жизни, управляемой законами и общим благом. Однако основной идеей – идеей книги Агамбена – является, безусловно, то, что такой простой внешней стороны здесь нет: базовая структура, топология политики представляет для Агамбена топологию «включенного исключения» голой жизни. Это самое исключение помещает zoe на центральное и парадоксальное место, оно попадает во внутреннее. («Назовем эту предельную форму отношения, которая включает нечто единственно путем его изъятия, отношением исключения»
[233].) Последнее снова ставит голос в наиболее особенное и парадоксальное положение: в топологию экстимности, одновременного включения/изъятия, которая удерживает исключенного внутри себя. Ибо проблему представляет не то, что zoe – досоциально, что оно соответствует животной природе и находится за пределами социального, но то, что оно продолжает существовать в своем включении/изъятии в самом сердце социального так же, как голос есть не просто внешний элемент речи, он остается внутри, делая ее возможной и постоянно преследуя ее невозможностью ее символизации. Но есть кое-что еще: голос не является неким пережитком предшествующего докультурного состояния или первобытного, блаженного слияния, когда мы еще не были заражены языком и скорбями, это скорее продукт самого логоса, поддерживающий последний и в то же время его нарушающий.
