Антиполитика голоса
Эти появления голоса в недрах общественной жизни, которая в своем принципе основывается на «букве закона», эти случаи, связанные с квазисакральными и ритуальными событиями, представляют собой крайне говорящие и симптоматичные моменты, в которых элемент голоса как таковой призван для осуществления ключевой социальной функции. Они выводят на передний план необходимое появление голоса в некоторые ритуальные моменты в жизни общества, которое полностью управляется законами и организовано с их помощью; правила и предписания – условие универсальной доступности буквы и ее неизменная природа, делающая закон возможным, в противовес мимолетности голоса. Когда голос необходим во время этих событий, то это голос, надлежащим образом очерченный, прирученный, усмиренный, который, однако, абсолютно необходим в качестве дополнения к букве или как дополнение и завершение буквы, словно он ее потерявшаяся половина, которая делает возможным ее приведение в жизнь. Именно голос ритуальным образом гарантирует реальный авторитет буквы
[241]. Здесь же ритуальное использование голоса отличается от его привязанности к сверх-я: то, что находится на кону в ритуале, это кодифицирование голоса и его публичное представление, он используется как рычаг социальной перформативности, как печать сообщества и признание его символической эффективности, голос как практика буквы; тогда как в сверх-я главной идеей является избежание публичности и сохранение в тайне своего кода – если он осуществляет публичное появление, то всегда создает впечатление непристойности.
Однако это общественное применение голоса не является единственным объяснением или всей правдой, до этого далеко. Все случаи, которые я коротко представил здесь в качестве примеров, основываются в некоторой степени на структуре разделения труда: имеется сосуществование буквы и голоса, и абсолютно ясно, когда и где должен внедриться голос, чтобы привести в силу букву. Обе функции четко ограничены и определены, и вмешательство голоса требуется в обозначенных и строго отведенных месте и времени. Такое разделение создает впечатление мирного сосуществования, взаимодополняемости, будто буква находит в применении голоса недостающую ей половину. Голос используется исключительно в предназначенных для него месте и времени, и все зависит от поддержания границы, даже если последняя может быть расплывчатой и проблематичной. Разделение труда между голосом и буквой несомненно может достичь всевозможного разнообразия форм, но в то же время оно является лекарством, инструментом противостояния оскорбительным действиям власти и ограничения их злоупотреблений, хотя и важно детально анализировать их значимость и эффективность в отдельно взятых случаях.
По контрасту с этим существует другой вид голоса, крайне отличное применение и функция голоса, чьей целью является не приведение в исполнение, а подвергание сомнению самой буквы и ее авторитета. Это именно (соответственно именуемый) авторитарный голос, голос как авторитарность, голос как источник авторитета против буквы, или голос, который не дополняет, а вытесняет букву. Еще показательнее, что все явления тоталитаризма тяготеют к зависимости от голоса, который, услуга за услугу, склоняется к замещению авторитета буквы или ставит под вопрос ее действенность. Голос, который выступает безграничным и свободным, то есть не обязанным букве, голос как источник и непосредственное средство насилия.
В качестве веселого и забавного примера того, что само по себе зловеще, можно взять интерпретацию Чаплином «великого диктатора». И правда, структурное применение голоса в «тоталитаризме» никогда не было описано столь убедительно. Нам следует отметить несколько вещей
[242].
1. То, что мы слышим в известной вводной речи Хинкеля, диктатора Томании, это несуществующий язык, который, однако, представляет все задатки немецкого (можно узнать несколько смехотворных немецких слов). Мы не понимаем ни слова (или в буквальном смысле одно-два слова, как sauerkraut), именно голос и его драматургия изолированы в качестве основной характеристики диктатора, голос за пределами смысла. Вся речь – не что иное, как инсценировка и хореография голоса
[243].
2. В то же время у нас есть невидимый английский переводчик, который переводит речь, то есть придает значение бессмысленному голосу в виде последовательного перевода. Этот механизм выдающийся и поразительный, он кажется буквально вездесущим: антрополог Юндзо Кавада, изучавший (политическую) роль голоса в различных обществах, например, рассказывает нам, что в племени моси в Буркина-Фасо шеф (король) всегда говорит непонятным низким голосом и нуждается в переводчике, который объясняет людям, что в действительности сказал шеф
[244]. Основным является то, чтобы шеф присутствовал как источник голоса, он должен издавать голос, чистый голос без значения, а его так называемый визир, некто вроде заместителя, берет на себя заботу о смысле. Этот прием, кажется, функционировал во многих обществах: Салазар изучил его применительно к Франции XVII века, обществу, в большой степени управляемому «культом голоса», как указывает название его книги (1995)
[245]. Мы можем, как мы увидели, изолировать его на абсолютно другом уровне в библейской «первоначальной сцене», когда Моисей должен истолковать Божий глас, услышанный им на горе Синай, для людей, которые могли слышать лишь гром и трубу, в четком разделении между голосом и законом. Тот же прием приведен в действие в данной карикатуре: властитель как источник забавных слов бок о бок с невидимым переводчиком, отвечающим за значение.
