Но далее следуют еще более странные вещи. Слышание тиканья в данном контексте вызывает первобытную стереотипную фантазию:
Среди бессознательных фантазий всех невротиков и, вероятно, всех людей почти всегда присутствует одна, которую можно обнаружить с помощью анализа: это фантазия наблюдения сексуального взаимодействия родителей. Такие фантазии <…> я называю первобытными фантазиями <…>. Случайный шум, таким образом, просто сыграл роль провоцирующего фактора, который активизировал типичную фантазию нечаянного подслушивания, являющуюся компонентом родительского комплекса. Более того, следует усомниться в том, что мы можем назвать с полной уверенностью этот шум «случайным». <…> Такие шумы, наоборот, составляют необходимую часть фантазии подслушивания , и они воспроизводят либо звуки, которые указывают на взаимодействие родителей, либо звуки, которыми подслушивающий ребенок боится выдать себя
[263].
Ситуация пациента представляется смещенным повторным приведением в действие фантазии, которая полностью построена вокруг ядра голоса, маленького зерна необъяснимого шума, загадочного звука, который может возникнуть даже при самом тихом щелканье. У истоков фантазии находится травматическое ядро, материализованное в голосе, шум – мы должны были бы предоставить здесь полную самостоятельность звучности, которая не принадлежит языку.
Основным признаком выступает двойная природа звука – это, с одной стороны, то, что мы слышим, что демонстрирует загадочную деятельность Другого, которым мы очарованы, поражены, заворожены; но в то же время это звук, который мы могли бы производить сами и который мог бы выдать нас перед лицом Другого, раскрыть наше существование Другому, разоблачить наше укрытие, откуда мы сами становимся виновными свидетелями вещей, которые не должны были бы видеть: «слишком» проявил себя, обнаруженный голосом, и мы боимся «слишком» раскрыть самих себя своим собственным шумом. Субъект парализован страхом и становится единым со звуком, звуком услышанным и издаваемым, он или она пойман(а) между двумя звуками, которые в итоге могут быть рассмотрены как один и тот же объект. (Можно вспомнить яркую сцену из фильма Линча «Синий бархат».) Услышанный звук поднимает вопрос тайны в Другом: «Что заставляет Другого вибрировать/тикать?» – что тут же обращено в свою собственную тайну: «Что заставляет меня вибрировать/тикать?», «Может ли Другой услышать мое тиканье?» – так что два звука, два голоса, два тиканья, два вопроса объединены в одном объекте, объекте террора, объекте мучений, объекте тайны. Объект этот является звуковым и появляется в качестве ядра субъективации. Тайна в Другом – это тот избыток, который в действительности делает из Другого просто Другого, это то, что дарует ему инаковость, именно звук выдает избыток загадочного наслаждения, и положение пойманного субъекта показывает, как наслаждение Другого напрямую поднимает вопрос о своем собственном наслаждении. В анализе случая Доры, когда возникает такая же проблема
[264], Фрейд говорит:
В таких случаях дети догадываются о сексуальном по зловещему шороху . Движения для проявления сексуального возбуждения имеются у них наготове в виде врожденных механизмов
[265].
Если бы речь шла о врожденных механизмах, то проблема была бы гораздо менее серьезной: поскольку вся сложность в том, что субъект перед лицом этой тайны оказывается без подсказок или указаний.
Я могу упомянуть, по крайней мере вскользь, что предприятие Жана Лапланша по реабилитации, так сказать, теории соблазнения помещалась в этом особенном комплексе эмоционально окрашенных представлений. Критическая линия, направленная против Фрейда, обвиняла его в том, что он якобы скрыл доказательство сексуального насилия над детьми как главную причину истерии, заменив ее на безобидные фантазии. Истерия представляется скорее в зрелищных формах, которые похожи на действия без истинной причины, и травма соблазнения, кажется, предоставляет недостающую причину, тогда как отказ Фрейда от теории соблазнения, кажется, в очередной раз переносит вину на самих женщин. Аргумент Лапланша заключается в том, что соблазнение или подвергание ребенка сексуальной травме действительно лежит в основе не только любой истерии, но и какого угодно формирования субъекта. Ребенок всегда становится объектом загадочного чрезмерного инвестирования, избытка страсти, который также характерен для отношений между взрослыми, избытка в Другом, о котором свидетельствует ребенок и который равносилен травматической тайне, вызывая тем самым процесс субъективации. Как мне найти место в том, что движит Другим, что доставляет ему наслаждение? Более классической и более стереотипной версией этого является Lauschphantasie, фантазия подслушивания
[266]. Таким образом, соблазнение происходит не только «в мыслях», но в то же время и не может быть отнесено к внешней причинности – новая причинность фантазии заключается как раз во встрече/контакте того и другого.
С нашей предвзятой позиции, самая интересная часть – это роль, которую играет голос, загадочный звук-объект, являющийся основным знаком в этом избытке в Другом, он сжимает тайну Другого, будучи в то же время знаком, раскрывающим избыток в субъекте, – тут, так сказать, и происходит перекрывание двух избытков. Именно здесь Фрейд обнаруживает краеугольный камень, на основе которого он надеется построить новую теорию истерии и новую модель психической жизни человека. Он продолжает возвращаться к этой теме снова и снова в своей переписке с Вильгельмом Флиссом и своих первых работах по этиологии истерии.
Я открыл недостающую мне часть для разгадки проблемы истерии в форме нового источника, из которого проистекает элемент бессознательной выработки. Я опираюсь на истерические фантазии, которые, я теперь вижу, каждый раз возвращаются к вещам, услышанным ребенкам в раннем детстве и понятым намного позднее. Удивительно, что возраст, в котором ребенок получает такого рода знания, очень ранний: начиная с шести-семи месяцев!
[267]
