Кажется, будто у нас есть некая миниатюрная версия нашего предыдущего сценария, но лишь наоборот: здесь есть речь, наделенная смыслом, и эта перспектива конструирования смысла вдруг оказывается нарушена внедрением голоса, звука, функционирующего как подрыв, которому невозможно придать смысл. Элемент голоса в форме случайного и бессмысленного созвучия неожиданно сходит с ума и производит бессмыслицу, которая в следующем шаге оказывается наделенной неожиданным смыслом. В рамках понимания – то есть фантазии – незваный гость появляется как чужое тело, и его чужесть зависит именно от элемента голоса/звука как оппозиции значению. С образованием фантазии возникла продленная временная петля, могут пройти годы между бессмысленным звуком и его пониманием задним числом; вектор длительного времени обеспечивает рамки фантазии как временную расстановку перед наступлением смысла – но нет ничего более постоянного, чем временная расстановка и временные меры, которые, раз установившись, демонстрируют упорную настойчивость и инерцию. Но здесь мы имеем дело с петлей времени, которая происходит в одно мгновение, как молния, вспышка, внезапное озарение, которое исчезает, как только оно произведено. Бессмыслица исходит из похожих звуковых столкновений, возникает другой смысл, который может проявить себя лишь на мгновение ввиду этого созвучия, через сиюминутное оглашение, и затем исчезает. Он исчез вопреки интерпретации, которая старается обрамить его смыслом, перспективой понимания, или, скорее, он растворяется через интерпретацию, которая призвана зафиксировать его в отдельном смысле, назвать его значение, в ущерб бессмыслицы, но при этом теряя ее, наделив положительным содержанием, – будто она надлежащим образом существовала в этот момент, если мы вообще можем назвать нечто подобное существованием.
Первый пункт, следующий из этого, касается отношений между языком и бессознательным: бессознательное, возможно, и структурировано как язык, но язык, рассмотренный крайне особенным образом. Мы начнем с удобной формулы, предложенной Ж.-А. Миллером, который описывает лакановское понятие голоса как ту часть означающе-го, которая не участвует в обеспечении смысла
[281]. Означающее – всего лишь связка различий, у него нет собственных положительных черт или идентичности, – таким образом, оно либо различительно и тем самым отличается, либо неотличимо и как результат – незначительно. Вся находка соссюровской фонологии прежде всего в том, чтобы лишить фонемы какой-либо звуковой субстанции; но отражения, контаминация звуков, созвучия, рассмотрение слов как звуковых объектов – все это уже совсем другой вопрос. Он основывается на подобиях, одинаковых звучаниях, отзвуках, сходствах, соответствиях, и все они находятся на противоположном конце дифференциальной логики; они все равно что случайный паразит, прикрепившийся к означающему. Чтобы звуки были одинаковы, они должны прежде всего звучать – то есть быть наделенными положительными чертами, – но эти черты вовсе не дифференциальные, их бывает сложно различить, мы никогда не можем сказать, какой степени сходства будет достаточно: разве «ананас» звучит как Хаммершлаг, если снова привести пример из Фрейда, взятый из его образцового сна об инъекции Ирме?
[282] Действительно ли существуют анаграммы, как попытался доказать де Соссюр в обширном изучении большей части классической латинской поэзии, или они всего лишь плод его воображения? Проблема в том, что они все еще здесь и начинают разрастаться, стоит нам обратить на них внимание. Есть степень и нюансы сходства, бесконечные нюансы, момент неразрешимости, как оппозиция дифференциальности, всегда четкая, – что-то либо различимо и таким образом лингвистически релевантно, либо неразличимо, а значит, нерелевантно. Материальная реализация равнодушна к означающему, но вовсе не равнодушна к ценности голоса.
Приведем следующий превосходный пассаж в одном из снов Фрейда, изложенных в «Толковании сновидений»:
Однажды в длинном и чрезвычайно запутанном сновидении, центром которого было морское путешествие, мне приснилось, что ближайшая остановка носит название Герзинг <…>. Герзинг – комбинация из станций нашей венской пригородной дороги, которые почти всегда кончаются на – инг: Hietzing, Liesing, Mödling (Medelitz, «meae deliciae», устаревшее слово, которое означает «meine Freud», моя радость <этот пассаж есть в оригинале, но его нет в переводе. Пер.>), и английского Hearsay (слухи)
[283].
Hearsing в отличие от hearsay, «hearsing» наряду с «hearsay» включенный в «hearsay» – какое экономное описание способа функционирования означающего в бессознательном. Элемент пения в говорении, который не участвует в обеспечении значения и позволяет осветить появление бессознательного. Анализ всегда основан на «hearsay» – что делает аналитик помимо того, что слушает, как говорят люди? – но идея в том, что внутри «hearsay» мы должны прислушаться к «hearsing», to give hearsing a hearing. «Hearsing» в «hearsay» – точка, в которой голос получает власть: то, что казалось простым избытком означающего, наполняет сам процесс обозначения. Но в том же самом жесте интерпретация также рискует его потерять, как только она снова помещает его в шаблон означающего, что мы вынужденно делаем, придавая ему смысл. «Hearsing» – рычаг аналитического толкования, особенный способ обращения с «hearsay», но и его двойник, поскольку толкование тяготеет к повторному обозначению, тогда как «hearsing» избегает его.
Слово как означающее, слово как объект: как можно их мысленно соединить? Являются ли эти две логики просто внешними, дифференциальность против подобия и неоднородности звуков? Особенность против созвучия? Необходимость против случайности? Пресловутая произвольность означающего есть источник необходимости, именно в этом довод де Соссюра, его дифференциальность обязательна и непреодолима, тогда как звуки и голоса случайны, их логика неустойчива и непредсказуема. Лакановский концепт lalangue, который на русский переводят как йазык, нацелен как раз на это
[284]. Английский перевод не мог бы найти ничего лучше, чем llanguage, чтобы сохранить этот звуковой образ, поскольку lalangue – это игра слов, идея того, что позволяет эту игру слов в языке, и сам термин lalangue – первый образец подобного рода. Йазык – это не язык, взятый как означающее, но и не просто концепция языка под руководством звуковых эхо. Это скорее концепция самого их различия, различия двух логик, их разрыв и их объединение в этом самом расхождении. Различие, которое не есть различие дифференциальности, но различие их несоизмеримости как таковой. Они не являются внешними одни по отношению к другим, но при этом и не совпадают. Я почти склонен к тому, чтобы сказать (используя язык Делёза), что речь идет о двух рядах, о ряде означающих и ряде голосов, которые не участвуют в обозначении, и оба ряда различаются именно на основе их точек соприкосновения, где слияние звуков функционирует как раскол значения и в то же время как источник другого значения, их смешение служит точкой расхождений.
