Исходная гипотеза начала анализа помещена под знамя того, что Лакан называл «субъектом, якобы знающим». Анализируемый не вступает в анализ для того, чтобы слушать молчание, но при условии, что за этим молчанием есть предполагаемое знание, которое призвано содержать в себе признаки его симптомов, ключи к их значению и разрешению. Без этого предположения о знании, удерживаемом Другим, который выступает рычагом переноса, анализ никогда не мог бы вступить в силу. Таким образом, анализ помещен в царство Другого, предположительно владеющего знанием, которое предоставляет гарантию помощи анализируемому в избавлении от его проблем, гарантию того, что все бессмысленное обретет смысл, и эта структурная иллюзия лежит в основе «свободных ассоциаций» и побуждает пациента адресовать свою речь аналитику. Но какова в таком случае связь между Другим, его предполагаемым знанием и молчанием влечений?
В одном из своих (редких) размышлений о голосе в семинаре о тревоге (5 июня 1963) Лакан приводит довод в пользу своего утверждения, что объект голоса должен быть отделен от звучания. Он совершает любопытный экскурс в физиологию уха, говоря об ушной впадине, о ее форме в виде раковины улитки, le tuyau, трубы, и продолжает, говоря, что его важность лишь топологическая, она состоит в формировании пустоты, полости, пустого пространства, «самой элементарной формы образования и сотворения пустоты»
[302], как пустое пространство посреди трубы или любого духового инструмента, пространство простого резонанса, объема. Но это всего лишь метафора, говорит он, и продолжает следующим, скорее мистическим пассажем:
Значение голоса, как мы его понимаем, вовсе не в том, чтобы резонировать в каком-то пустом пространстве. Малейшее вторжение голоса в область того, что именуется в лингвистике фатической функцией – и ошибочно рассматривается как простое установление контакта, хотя на самом деле здесь происходит нечто совершенно иное, – резонирует в пустоте, представляющей пустоту Другого как такового, ex nihilo в собственном смысле слова. Голос отвечает на то, что говорится, но отвечать за это он не может. Другими словами, чтобы голос мог дать ответ, мы должны включить его в свое тело как инаковость того, что говорится
[303].
Как придать всему этому смысл? Если есть пустое пространство, в котором резонирует голос, то это только пустота Другого, Другого как пустоты. Голос возвращается к нам посредством петли Другого, и то, что к нам возвращается от Другого, – это чистая инаковость того, что было сказано, то есть голос. Возможно, именно в этом изначальная форма известной формулы, согласно которой субъект всегда получает свое собственное послание в обратной форме: послание, которое мы получаем в качестве ответа, это голос. Наша речь резонирует в Другом и возвращается в форме голоса – чего-то, на что мы не рассчитываем: обратная форма нашего сообщения – это его голос, который был создан из абсолютной пустоты, ex nihilo, как неслышное эхо чистого резонанса, и беззвучный резонанс наделяет то, что сказано, инаковостью. Пустота производит что-то из ничего, хотя и в виде неслышного эхо. Мы рассчитываем на ответ от Другого, мы обращаемся к нему в надежде получить ответ, но все, что мы получаем, – это голос. Голос – это то, что сказано, преображенное в свою инаковость, но ответственность принадлежит субъекту, а не Другому, что означает, что субъект в ответе не только за то, что он сказал, но в то же время должен отвечать за инаковость и перед инаковостью своей собственной речи. Он или она говорят нечто большее, чем были их намерения, и этот излишек есть голос, который произведен, пройдя через петлю Другого. Последнее, как я полагаю, является фундаментом этого скорее разительного лишения голоса в присутствии молчания аналитика: что бы мы ни говорили, это тут же нейтрализовано своей собственной инаковостью, голосом, звучащим в резонансе пустоты Другого, который возвращается к субъекту как ответ на момент говорения. Этот резонанс экспроприирует свой собственный голос, резонанс Другого препятствует ему, зарывает его, хотя он всего лишь эхо собственных слов субъекта. Речь принадлежит субъекту, но его голос принадлежит Другому, он создан в петле его пустоты. Это то, чему мы должны научиться, чтобы ответить ему и за него
[304]. И таким образом Другой в символическом порядке, который поддерживается аналитиком, превращен в агента голоса: молчание нацелено на то, чтобы проявить голос в Другом. Мы могли бы экономно выразить это при помощи лакановской алгебры: от А до а. Резонанс – это место голоса, который вовсе не является первичным данным, втиснутым в шаблон означающего, это продукт означающего как такового, его собственный Другой, его собственное эхо, резонанс его вмешательства. Если голос подразумевает возвратность, в той мере, насколько его резонанс возвращается от Другого, то это возвратность без я – подходящее название для обозначения субъекта. Ибо это не тот же субъект, который отправляет свое послание и получает голос в ответ, – напротив, субъект – это то, что выходит из этой петли, результат ее траектории.
Весь процесс анализа, таким образом, трансформируется в траекторию, управляемую голосом. Мы уже увидели, что голос и есть инструмент анализа и что единственная связь между аналитиком и пациентом – это голосовая связь. Аналитик скрыт, как Пифагор, и находится за пределами поля зрения пациента, добавляя таким образом еще один поворот винта к приему Пифагора: если у Пифагора рычагом являлся акусматический голос, то здесь мы имеем дело с акусматическим молчанием, молчанием, источник которого невозможно увидеть, но которое должно быть поддержано присутствием аналитика. Три модальности голосов Фрейда объединены и вступают в игру. Во-первых, речь, адресованная этому Другому, приобретает форму йазыка: Другой предположительно должен слышать именно «голос в означающем», кодированное послание, относящееся не к намерению говорящего, но к его оговорке, постоянному соскальзыванию означающего к голосу; слышать «hearsing» в «hearsay». Это принадлежность бессознательных формирований и работы желания, и аналитик, как тот, кто слышит, возвращает послание отправителю – послание, выраженное в означающих, возвращено в форме голоса, то есть язык возвращен как йазык. Во-вторых, интерпретация этих формирований приводит в результате к их укоренению в фантазии, где желание ориентируется прежде всего, преодолевая травматическое ядро, во фрейдовском сценарии, воплощенном в голосе, который фантазия старается нейтрализовать и наделить смыслом. Бесконечное распространение бессознательных формирований и их интерпретации противопоставлено их редукции до минимального ядра фундаментальной фантазии
[305]. В-третьих, если молчание аналитика служит рамкой для процветания йазыка и его бесконечного толкования, то это также что-то, что его прерывает и устанавливает для него границы. Аналитик – агент Другого, но не просто как «субъект, якобы знающий», в то же самое время (и мы не можем разъединить обоих) это Другой, в котором звучит голос и «занимает место», опора для инаковости в голосе, место, где голос получает ценность события, разрыва.
