Непосредственная связь между «животной природой» и законом, настолько центральная у Кафки, представляет также краеугольный камень стараний Агамбена и особенно его интерпретации Кафки, в которой «голая жизнь» и закон появляются как две стороны одной монеты, хотя Агамбен и подходит к ним различными путями. В его прочтении известной притчи врата Закона всегда открыты, привратник, охраняющий их, не препятствует человеку из деревни их миновать, однако тот все-таки чувствует, что войти в открытые ворота невозможно. Сама открытость сковывает его, субъект стоит охваченный страхом и парализованный перед открытыми вратами, в положении исключенности из закона, которая, однако, имеет точную форму включенности в него, так как именно таким образом закон его контролирует. «Перед законом» мы всегда внутри закона, нет места перед ним, само это исключение и есть включение.
Исключительное включение или включающее исключение – способ, которым Агамбен, как мы смогли увидеть, описывает структуру суверенности: это точка исключения, вписанная в сам закон, точка, которая может приостановить действительность законов и объявить чрезвычайное положение. На противоположном конце суверенности мы находим обратную фигуру, обратную точку исключения в виде Homo sacer: голая жизнь исключена из закона таким образом, что она может быть уничтожена при полной безнаказанности, не входя в сферу жертвоприношения. Будучи вне рамок закона, его голая жизнь подвергается убийству при полной безнаказанности, Homo sacer подвергается закону как таковому в его чистой действенности. Чрезвычайное положение является господством закона в его чистой форме – а именно избытка действенности над значением («Geltung ohne Bedeutung», если использовать выражение, взятое из переписки Гершома Шолема с Вальтером Беньямином в 1930-е годы), приостановка действия всех законов и есть, таким образом, установление закона как такового. О творчестве Кафки можно сказать, что это литература в непрекращающемся чрезвычайном положении. Субъект зависит от милости закона за рамками каких-либо законов, без какой-либо защиты; он может быть произвольно лишен всего своего имущества, в том числе и своей голой жизни. Закон функционирует как постоянное нарушение самого себя. Герои Кафки всегда Homines sacri, предоставленные чистой действенности закона, который демонстрирует себя как своя собственная противоположность. Кафка превратил Homo sacer в центральный литературный персонаж, показывая тем самым некоторое смещение в работе закона, произошедшее в начале ХХ века, и ознаменовал новую эпоху с ее многочисленными катастрофическими следствиями, определившими этот век.
Агамбен предлагает оптимистическое прочтение так называемой притчи «Перед законом» именно в том месте, где большинство толкователей видят простое поражение поселянина. Действительно, человеку ни разу не удалось пройти к Закону, он умирает за воротами и, уже умирая, узнает, что они были отведены толко ему. Так, последняя фраза гласит: «Эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их» («Ich gehe jetzt und schließe ihn»). Но если сама открытость закона является чистой формой его закрытости, его действенности и его безусловной власти, то человек смог совершить самый выдающийся подвиг: ему удалось достичь закрытости. Ему удалось закрыть ворота, прекратить господство чистой действенности. Закрытые врата в данной интерпретации – шанс на освобождение: они устанавливают границу чистой имманентности. Правда в том, что ему удается это ценой собственной жизни, так что закон приостановлен лишь в момент его умирания, – прочтение говорит нам: у закона нет власти над смертью, у нас нет ни малейшего шанса, пока мы живы. Но все же здесь есть перспектива закрытости, отменить закон можно лишь в том случае, если мы настаиваем достаточно долго. Поселянин был столь наивным или столь прозорливым? С одной стороны, он был очень робким, позволив очень быстро себя подчинить и отвлечь от изначального намерения, тут же дав себя запугать. Но, с другой стороны, он показал невероятное упорство, настойчивость и целеустремленность. Это была борьба на истощение: им действительно удалось целиком его истощить при помощи открытых ворот, но в конце он был тем, кто истощил закон. Если мы готовы стоять до конца, то можем положить конец закону.
Это похоже на стратегию отчаяния. Но какие другие стратегии возможны в данном случае, в этой невозможной ситуации? Если все еще существует выход для закрытости, то кажется, что нет ни одного выхода для открытости. Именно поэтому Кафка, как правило, ошибочно воспринимается как мрачный автор полной и безысходной закрытости, и как раз поэтому решение чистой имманентности не предлагает подходящего ответа. Далее я рассмотрю три стратегии, предлагающие своего рода выход и связанные с примером голоса – как с точкой парадокса.
Почему голос? Что помещает голос в структурную и привилегированную позицию? Закон всегда проявляет себя посредством частичных объектов, посредством беглого взгляда, нескольких мельчайших фрагментов, свидетелями которым мы неожиданно становимся и которые в своей фрагментарности остаются загадкой; через отрывки; через слуг, привратников, горничных; через мелочи, мусор, отбросы закона. Эта обширная бессмысленная действенность олицетворена в виде частичных объектов, и их достаточно для конструирования фантазий, их хватает для того, чтобы завладеть желанием. И среди них находится голос, бессмысленный голос закона: закон постоянно производит странные шумы, издает загадочные звуки. Действенность закона может быть привязана к голосу, лишенному смысла.
Когда землемер К. приезжает в деревню, расположенную под замком, он останавливается в гостинице и с нетерпением желает прояснить характер своей миссии. Он был послан, его вызвали, и он хочет знать зачем, для этого он звонит в замок, используя недавнее изобретение, телефон. Но что же он слышит на другом конце провода? Лишь голос, что-то вроде пения, или гудения, или шепота, голос вообще, голос без качеств.
В трубке послышалось гудение – такого К. никогда по телефону не слышал. Казалось, что гул бесчисленных детских голосов – впрочем, это гудение походило не на гул, а, скорее, на пение далеких, очень-очень далеких голосов, – казалось, что это гудение каким-то совершенно непостижимым образом сливалось в единственный высокий и все же мощный голос, он бил в ухо, словно стараясь проникнуть не только в жалкий слух, но и куда-то глубже
[312].
Здесь нет сообщения, но достаточно голоса, чтобы привести его в оцепенение, он вдруг оказывается парализованным: «перед телефоном он чувствовал себя беспомощным». Он был заворожен, загипнотизирован. Это лишь случайно выбранный пример.
Вмешательство голоса в этом месте является ключевым и необходимым, ибо голос лучше всего иллюстрирует действенность за пределами смысла, будучи структурно помещенным в точку исключения. Закон может остаться законом лишь в той мере, когда он записан, то есть когда он получил форму, имеющуюся в распоряжении у всех, всегда доступную и неизменяемую, – однако у Кафки невозможно достичь места, где он записан, чтобы проверить, что он говорит, в доступе всегда отказано, место буквы бесконечно ускользает. Голос – это именно то, что не может быть проверено, он всегда меняется и убегает, он неуниверсален по преимуществу, это то, что не может быть универсализировано. Мы уже увидели, что голос структурно находится в той же позиции, что и суверенность, и может ставить под вопрос действительность закона: голос находится в точке исключения, внутреннего исключения, которое угрожает стать правилом, и, начиная с этого места, он демонстрирует основательное сообщничество с голой жизнью. Неотложность – это неотложность голоса в командной позиции, его скрытое существование внезапно становится подавляющим и разрушительным. Голос находится именно в том месте, которое нельзя локализовать, одновременно внутри и вне закона, отсюда постоянная угроза чрезвычайного положения. И у Кафки исключение стало единственным правилом. Буква закона спрятана в недоступном месте и могла бы вообще не существовать, это вопрос предположения, и вместо нее у нас есть только голоса.
