Таким образом, собачья сущность касается как раз этого пересечения пищи и голоса, две линии исследования сходятся, с нашей предвзятой точки зрения, они встречаются в объекте а. Таким образом, должна существовать одна-единственная наука, пес на последней странице закладывает начало новой науки, он пес-основатель новой науки. Хотя, по его собственному признанию, он посредственный ученый, по крайней мере, согласно установленным научным критериям. Он не смог пройти:
…самое легкое научное испытание <…>. Причину, если отвлечься от уже упомянутых жизненных обстоятельств, следует искать прежде всего в моей неспособности к научной работе, весьма ограниченной способности суждения, плохой памяти и, главное, в том, что я не в состоянии постоянно держать научную цель перед глазами. Во всем этом я признаюсь себе откровенно, даже с известной радостью. Ибо корни моей научной несостоятельности заложены, как мне представляется, в инстинкте, и весьма недурном инстинкте. <…> Этот инстинкт – может быть, как раз ради науки, но не той, что процветает сегодня, а другой, окончательной и последней науки – заставил меня ценить свободу превыше всего. Свобода! Слов нет, свобода, возможная в наши дни, растеньице чахлое. Но какая ни есть, а свобода, какое ни есть, а достояние…
[346]
Это последнее предложение рассказа. Последнее слово всего, le fin mot как le mot de la fin, – это свобода с воклицательным знаком. Не становимся ли мы жертвами обмана, может, нам следовало бы себя ущипнуть, возможно ли, что Кафка действительно произнес это слово? Это единственное место, где Кафка говорит о свободе в эксплицитной манере, но это вовсе не означает, что остальная часть его мира характеризуется отсутствием свободы. Скорее наоборот: свобода здесь все время, везде, это fin mot Кафки как сокровенное слово, которое мы не решаемся произнести, хотя оно постоянно сидит у нас в голове. Свобода, которая, может, и не выглядит как что-то особенное, и на самом деле может иметь вполне жалкий вид, но которая все время здесь, и стоит нам ее однажды обнаружить, нет никакой возможности ее избежать, – это знание, за которое цепляешься, это постоянная линия ускользания, превращенная в линию преследования. И есть лозунг, программа новой науки, которая будет способна с ней обращаться, брать ее в качестве объекта, изучать ее, наивысшая наука, наука о свободе. Кафке не хватает подобающего слова, он не может ее назвать в 1922 году, но ему достаточно оглянуться вокруг себя, осмотреть ряды своих австрийских еврейских соотечественников.
Это, конечно, психоанализ.
