Араго! Дер-жа-вин! Он ищет Фрази, но если Тибурций его увидит… если сейчас появятся поляки, за которыми Стефания отправила Яцека…
Фрази высунулась в окно и замахала: уходи, мол! Араго остановил коня и, скрестив руки перед грудью, покачал головой: двойной знак того, что он не уйдет, не бросит Фрази.
У нее слезы навернулись на глаза, но не от страха, а от счастья. Как же она любила этого человека! Как же любила, как хотела снова оказаться в его объятиях – не на минутку, а надолго, навсегда!
«Он спрашивал, выйду ли я за него замуж, – мелькнуло воспоминание. – Я ничего не сказала. Если мы выберемся отсюда, если спасемся, сразу скажу – да!»
Фрази отшвырнула спасительный капор, попыталась взобраться на подоконник, однако платье сковывало движения. Пришлось рвануть его по одному боковому шву, чтобы освободить ноги. «Матушка простит меня», – подумала Фрази, и почудилось, будто голос Жюстины отозвался ей: «Конечно, моя радость!»
Стало легче не только ногам, но и на душе стало легче! Фрази протиснулась сквозь окно и глянула вниз, во двор, мощенный камнем. Если прыгнет вниз, расшибется, а спускаться медленно нет времени: Тибурций уже ломает дверь в зал, его не удержит какая-то ножка стула. Минута – и ворвется! С другой стороны анфилады дверь с истерическим визгом дергают Стефания и Фружа…
А это еще что?!
У Фрази пересохло горло, когда она увидела поворачивающий во двор фиакр. На козлах сидел долговязый Яцек. Он натянул вожжи, увидев замершую на подоконнике Фрази, и расхохотался:
– Эй, птичка, как ты туда влетела? Ах, какие ножки! А где же твои крылышки?
В ту же минуту рыжий конь Араго перескочил через ограду и оказался рядом с фиакром. Араго привстал в седле и перепрыгнул на козлы, мощным ударом сшибив оттуда Яцека. Перехватил вожжи, подогнал фиакр к самой стене особняка, перескочил на крышу кареты, протянул руки:
– Прыгай, Фрази!
– Не бойся, доченька! – отчетливо расслышала она голос Дмитрия Видова и без страха шагнула с подоконника.
Араго перехватил ее еще в воздухе, но оба они не удержались на ногах и свалились на крышу фиакра, а потом соскользнули на землю – к счастью, совсем не со смертельной высоты. Наверное, они ушиблись, наверное, им было больно, но сейчас не до того! Надо жизнь спасать, а не страдать!
– Тоннер! – вскричал Араго, и рыжий конь одним прыжком оказался рядом.
Фрази резко свистнула: топтавшийся у ограды Юсар подскакал к ней. Араго забросил девушку в седло, сам вскочил на Тоннера. Кони помчались к воротам, и в эту минуту в тупик Старого Колодца ворвались пятеро всадников в рогатывках.
– Стреляйте! – истерически закричала Стефания, высовываясь из окна, из которого только что выпрыгнула Фрази. – Это Араго и Лукавый Взор!
Ее оттолкнул Тибурций, чуть не наполовину вылез из окна, наводя пистолет.
Грохнул выстрел, но поздно, поздно: Юсар и Тоннер вырвались в ворота, в два прыжка оказались на противоположной стороне тупика, перескочили через ограду сада, в котором стоял старый дом Фрази, и скрылись за ним. Преодолели вторую ограду, вылетели на боковую улицу, еще на одну, обогнули площадь Вогезов с другой стороны…
За спиной слышался конский топот, поляки что-то кричали, пустившись вдогонку.
– В посольство! – крикнул Араго. – Базиль должен быть уже там!
Улица Риволи привела бы их прямо к Елисейским Полям и предместью Сент-Оноре, но это был слишком прямой путь, на котором их легко удалось бы проследить, поэтому они помчались по улице Белой Перевязи, затем по Райской и по Садовой, пронеслись по Фран Буржуа, улице Вольных Горожан, по Блан Манто, улице Белых Плащей, наконец по улице Тампль вылетели на Риволи, оттуда на улицу Сент-Оноре – и вот уже предместье Сент-Оноре, и виден дворец герцогини Декре, и около крыльца мечется обеспокоенный Базиль…
– Наконец-то! – заорал он. – Я чуть не сдох, так беспокоился: думал, табак!
[208] Там этот русский, мой тезка, с ума сходит с тех пор, как развернул черную юбку! Говорит: как же вы осмелились на такое?! А я ему: кто боится шуршанья листьев, в лес не ходит! – И Базиль захохотал. – Скорей к нему идите!
Араго спрыгнул наземь и осторожно снял Фрази с седла, коснулся губами ее пересохших губ, потом сказал:
– Расседлай лошадей, Базиль, оботри и напои: с левой стороны от входа конюшни.
– Не учи ученого, – буркнул тот, принимая поводья Тоннера и Юсара. – Там уже стоит моя лошадка. Я назвал ее Монморанси, вы не против? Ей очень нравится! Кстати, слышали новость? Сегодня умер генерал Ламарк!
– Бог ты мой… – пробормотал Араго. – Знал Каньский, о чем говорил! Надо спешить!
– Вот и я про то же, – кивнул Базиль. – Так что целоваться будете потом, бегите к моему тезке!
Араго влетел в полутемный, так хорошо знакомый ему коридор, и вдруг Фрази залилась смехом:
– Я только сейчас поняла, какого тезку имеет в виду наш Базиль! Это же он про Василия Ивановича Шписа говорит! По-французски Василий – Базиль!
При этих словах Араго тоже сразил приступ такого смеха, что у него даже руки разжались, он чуть не уронил Фрази, но тут же снова подхватил ее, прижал к себе, мгновенно забывая обо всем, кроме нее…
За спиной скрипнула дверь, и голос Шписа сурово произнес:
– Господа, позвольте вас отвлечь от столь приятного занятия. Объясните, почему на моего юного тезку такое впечатление произвело известие о смерти генерала Ламарка? Как это связано с теми бесценными документами, которые вы раздобыли? – И он показал несколько пачек уже распакованных бумаг, которые еще недавно покоились в карманах знаменитой юбки.
– Каньский проговорился, что в день похорон Ламарка начнется бунт в Париже, – быстро сказал Араго. – Предместье Сент-Антуан всегда готово выйти на баррикады. С ними будут эти глупцы студенты. А поляки, узнав о смерти генерала, должны с помощью своих сообщников отправить по линиям оптического телеграфа призыв всем мятежникам идти на Париж – на помощь восставшим. В бумагах указаны те места, где разбиты лагеря. Василий Иванович, все это должно быть немедленно доведено до сведения военного префекта! Не знаю, удастся ли остановить студентов и это отребье из Сент-Антуанского предместья, но лишить их поддержки хорошо вооруженных эмигрантов нужно обязательно.
– Я немедленно отправляюсь к мсье Жиске
[209]! – воскликнул Шпис, перекладывая драгоценные бумаги в удобный плоский порт-фёй
[210], который был придуман итальянским мастером Годильо и сразу сделался страшно моден среди деловых людей. – Мы их остановим, клянусь! До похорон еще три-четыре дня. В Париж поляки не войдут!
