Внезапно кто-то ткнул Державина в бок, да пребольно! Он негодующе обернулся и увидел невысокую и худенькую дамочку с перьями в высоко взбитых черных кудрях, востроглазую и востроносенькую, с докрасна румяными щеками. Только такой наивный юнец, как Державин, мог решить, будто румянец этот – результат смущения, а алые губы имеют этот манящий цвет от рождения, однако его неопытному глазу раскрашенная французская куколка показалась очаровательной.
– Сюда, сюда, храбрые победители! – ласково проговорила она, и польщенные русские ринулись за красоткой, которая вильнула на боковую лестницу и принялась проворно подниматься, высоко поддергивая широковатое для ее субтильной фигурки платье и обнажая очень недурные ножки.
– Малость костлявенькая, а так ничего, весьма ничего! – пропыхтел Покровский, догоняя более проворного Державина.
Тот фыркнул, радуясь, что красотка не знала русского языка, а значит, не могла понять сомнительного комплимента.
Вообще за время пути по Европе, проходя через многочисленные города и селения, в том числе и французские, гусары уже привыкли к худосочности и мелкорослости здешнего населения, особенно женского, но парижанки, хоть и были очень субтильны, как и прочие француженки, отличались все же особенной нарядностью и элегантностью.
И на платье, и на кружева панталончиков милашки, даже «костлявенькой», смотреть было – одно удовольствие!
В среднем этаже огромного здания находились сплошь ресторации, в которых можно было найти все, что только изобрела роскошь для приманки мотов и для удовлетворения их прихотей. Несколько столиков были уже заняты гвардейскими офицерами, которые, судя по количеству бутылок и блюд перед ними, намеревались оставить здесь знатную контрибуцию.
– Ох и дурни мы! – хлопнул себя по лбу Коломийцев. – Про жалованье-то позабыли!
Покровский и Державин тоже готовы были бить себя по лбу: нынче, в честь взятия Парижа, начали выдавать армии деньги, которое командование задолжало за 12-й и 13-й годы, а за нынешний, 14-й, так и вообще удвоенное жалованье посулили. Гусары про это начисто забыли, так рвались прогуляться по французской столице, ну а гвардейцы, уж конечно, не упустили случая посетить своих командиров и, как следствие этого, разбогатеть.
Коломийцев предложил взять у них денег взаймы; Покровский и Державин пока что воротили свои гордые носы.
– Коли так, в самом нижнем этаже подземном, говорят, есть также обержи
[92] для нищих, где за несколько су можно пообедать супом из костей, соусом из мышей и жарким из кошек, – угрюмо поворчал Коломийцев, известный своими дурацкими шутками.
Державин стиснул было кулак и изготовился показать приятелю, но в эту минуту «костлявенькая» красотка, играя глазками, потянула его за руку в укромную дверку, скрытую тяжелой занавесью. Коломийцев и Покровский замешкались было, решив, что барышня отдает предпочтение их другу и не желая мешать. Однако красотка поманила их тоже.
Они оказались в небольшой комнате с одной козеткой
[93] и одним диванчиком. Бархатная обивка на обоих этих предметах была очень потертая, не то от старости, не то от неумеренного употребления.
Все три гусара склонились в пользу второй причины и конфузливо переглянулись. Между тем из-за шторки появился какой-то смуглый горбоносый человек – видимо, слуга, – очень ловко выставивший столик с бутылкой темного стекла и тремя бокалами. Он быстренько разлил вино из бутылки, а «костлявенькая» рассовала бокалы в руки молодым людям.
– Выпьем за вас, за победителей! – проговорила она, играя глазами. – До дна, господа, до дна-а…
– За красавиц, – галантно провозгласил Державин, – за красавиц Парижа! – И начал пить.
– До дна, главное, – фыркнул Покровский. – Не учи гусара пьянничать! – И припал к бокалу.
– Что это вино ваше такое горькое? – проворчал Коломийцев, сделав большой глоток.
– Горькое, потому что отравленное, – пояснил смуглый горбоносый слуга и захохотал.
«Что за чепуха?!» – хотел воскликнуть Державин, но голова вдруг закружилась так, что он не удержался на ногах и повалился на козетку… а может быть, на диван, он не понял. А еще Державин не мог понять, Коломийцев и Покровский тоже падают или это просто в глазах у него поплыло.
Потом он увидел рядом со своим лицом лицо Каньского, решил, что это чудится, что это просто морок, хоть и страшный. Вдруг ощутил сильнейший удар в живот, скорчился от боли – и лишился сознания, чтобы вернуться к жизни в темном подвале: полураздетым, связанным, избитым, лежащим на ледяном полу. Неподалеку в углу валялись не просто избитые, но уже мертвые Покровский и Коломийцев. Они были убиты другом детства Державина – Юлиушем Каньским. Убиты им, как была убита им Катерина и множество других русских – и солдат, и мирных людей. Скоро за ними последует и сам Иван Державин.
Да, скоро… он это понимал и думал теперь только о том, чтобы смерть пришла скорее, чтобы ему достало сил не унизиться перед убийцей, не показать боль и страх, а показывать только ненависть и презрение.
Вон там, в углу, ступеньки и низкая дверь. Оттуда приходил Каньский. Оттуда придет он снова, когда настанет время убить Державина.
Было удивительно, что ему не заткнули рот. То ли его палачи не ожидали, что русский очнется, то ли не опасались, что он начнет звать на помощь. Возможно, этот дом, в погребе которого Державин заперт, стоит где-то на отшибе, и даже если пленник будет кричать во всю глотку, его никто не услышит.
Впрочем, кричать он не сможет. Горло так пересохло, в нем скопилось столько задавленных стонов и криков, что они заткнули рот крепче любого кляпа. И страшно хотелось пить! Но Державин знал, что смерть от жажды ему не грозит. Смерть ему уготована другая.
Надо было как-то отвлечься от этих мыслей, как-то приободриться, поэтому Державин начал напевать (вернее, бормотать, почти не шевеля губами) песню, которую он услышал сразу после Бородина, когда французы и поляки еще жировали в Москве. Она была исполнена надежды, и хотя надежды у Державина не было никакой, он все же не то захрипел, не то зашептал иссохшим, истомленным жаждой горлом:
Хоть Москва в руках французов,
Это, право, не беда.
Наш фельдмаршал, князь Кутузов,
Их на смерть впустил туда.
Вспомним, братцы, что поляки
Встарь бывали также в ней,
Но не жирны кулебяки —
Ели кошек и мышей!
Напоследок мертвечину
Земляков пришлось им жрать,
А потом пред русским спину
В крюк по-польски изгибать.
Побывать в столице – слава,
Но умеем мы отмщать.
Знает крепко то Варшава
И Париж то будет знать!
[94] Песня закончилась, и Державин от наступившей тишины ощутил себя таким одиноким, что начал было петь снова, однако услышал какой-то шум.
