Ровно в семь вечера Араго вошел в «кабинет Курциуса», который представлял собой довольно просторный, но плохо освещенный зал. Очевидно, постоянный полумрак должен был замаскировать плохое качество ваяния и раскраски восковых персонажей. Впрочем, там и сям виднелись фигуры людей, стоявших перед небольшими мольбертами или сидевших прямо на грязном полу, держа на коленях небольшие альбомы. Здесь вечно толклись ученики разнообразных художественных студий или просто любители рисования: ведь восковые фигуры были идеальными натурщиками. Ходили слухи, что сам Жан-Луи Давид, знаменитый художник, любимец революционеров, а потом и Наполеона, набивал здесь руку в свое время!
Араго прошелся между рисующими, бросая взгляды то на мольберты, то в альбомы. Некоторые наброски отличались почти академической точностью в сходстве с натурой, некоторые именно отличались от натуры, причем карикатурно. Вот и косматому, полуседому, очень сутулому человеку в потертом сюртуке изображение Шарлотты Корде никак не удавалось!
Араго поддернул брюки, опустился на корточки и жестом попросил у человека его свинцовый карандаш
[106]. Несколькими четкими штрихами он подправил фигуру, запечатленное движение и выражение лица Шарлотты.
– Талант, – пробормотал неудачливый художник, поправляя седой парик, съезжавший на глаза, и покосился через плечо: не обращает ли на них внимания кто-то из посетителей «Кабинета». Но, к счастью, каждый был занят только своим, с позволения сказать, творчеством. – Жан-Пьер, дело срочное! Вчера вечером меня посетила мадам Р.
Он говорил по-французски, но очень тихо: здесь все переговаривались шепотом, друг к другу не прислушиваясь, однако звуки чужого языка могли бы насторожить чьи-нибудь досужие и чрезмерно любопытные уши.
– Мадам Р.? – так же тихо повторил Араго. – Это кто же?
– Личная связь нашего его превосходительства, – пояснил Шпис, намекая на Поццо ди Борго. – Личная! Я эту даму никогда раньше не видел. Она ко мне никогда раньше не обращалась, в посольство не приходила.
– Как же ты ее узнал? – недоумевающе глянул Араго.
– Граф передал мне секретные слова, по которым ее можно узнать. На всякий случай сообщил: словно чувствовал, что понадобятся. И вот такой случай настал. Ее визит имел отношение к тебе, причем самое прямое. Ты бывал на улице Малых Конюшен? Там под видом табльдота в карты режутся?
В голосе Шписа звучала тревога, и Араго насторожился. Именно об этом притоне рассказывалось в последней корреспонденции Лукавого Взора, так что нет ничего удивительного в том, что он отправился туда в ближайший свободный вечер.
…Табльдотом там и не пахло, только стояло на ящике в углу несколько полупустых винных бутылок да немытых бокалов.
Араго посидел за одним карточным столом, за другим, играя осторожно, ставки делая небольшие и не повышая их. Впрочем, нетрудно было убедиться, что там собирались шулера столь отъявленные, что зайти туда человеку случайному, несведущему было равнозначно разорению. Нераспечатанных, новых, а значит, «чистых», то есть не снабженных шулерскими уловками, колод у банкомета не было: каждый игрок волен был пускать в ход свою колоду, пусть даже совершенно истертую и по виду подозрительную. Создавалось впечатление, что постоянные посетители – все как один шулера – играли, видя друг друга насквозь, с целью отточить свое мастерство, ну и не стеснялись в приемах обмана, чтобы разорить случайно забредшего сюда глупца.
Араго был в карточных кругах человеком известным умеренной и отнюдь не постоянной удачливостью. Он не опускался до такой глупости, чтобы регулярно выигрывать, какой бы легкой ни казалась добыча. Араго понимал, что игрок должен быть скромен и не тщеславиться своими умениями, ибо, находясь за щитом неизвестности, он может действовать свободнее, не навлекая на себя подозрений. Однако в карточном клубе на улице Малых Конюшен он вдвойне хотел бы избежать внимания к себе, потому что его интересовала в данном случае не сама игра, а собрания поляков и их болтовня. Поэтому сюда наш герой явился в гриме. Кстати, и этому научил его в свое время умелец Шпис! И это был отнюдь не грубый театральный грим, а истинное, тонкое мастерство, которое Араго осваивал с большим удовольствием и овладел которым если не в совершенстве, то достаточно хорошо, чтобы его маскировка оставалась незаметной даже при дневном свете, а не только при снисходительных свечах.
Кстати, когда Араго, совершенно преображенный, выходил из здания на улице Мартир (кофр с запасной одеждой и необходимые гримировальные принадлежности он хранил не дома, опасаясь чрезмерно аккуратной горничной своей квартирной хозяйки: эта горничная убирала его комнаты и в погоне за воображаемой пылью бесцеремонно лезла во все углы, – а у мадам Нюнюш, консьержки, охраняющей подступы к редакции), он увидел Ролло, который нервно топтался на противоположной стороне улицы, напряженно вглядываясь в окна третьего этажа, то есть в окна редакции «Бульвардье». Бывший репортер не обратил ни малейшего внимания на неаккуратно одетого, покачивающегося простолюдина с воспаленными, покрасневшими глазами, плохо выбритым лицом, грубым шрамом на подбородке, в потертой фуражке, из-под которой торчали небрежно постриженные седеющие волосы.
«Неужели все-таки решился вызвать меня на дуэль, потому и пришел? – ехидно подумал Араго. – Но сегодня мне не до картелей
[107] и брошенных в лицо перчаток, вот уж точно не сегодня!»
И пошел дальше.
На застенчивого новичка на улице Малых Конюшен никто не взглянул подозрительно. На него вообще не обратили внимания. Именно подобные ему люши
[108] и собирались в подобных местах. На случай, если бы в притоне случайно оказался знакомый, который мог бы узнать нашего героя по голосу, Араго, вспомнив «Анджю» и ее бесподобный говор, решил тоже начать шепелявить. Однако, стараясь не забыть это делать, он подложил под нижнюю губу восковую «колбаску», а чтобы она не вываливалась при разговоре, вынужден был поднимать нижнюю челюсть, что волей-неволей заставляло его произносить Ш вместо С и Ж вместо З.
Араго заметил, что за одним столом в ходу так называемые пудреные карты, которые русские шулера чаще называли порошковыми, поскольку французское «poudre» – это и есть порошок. Колоды были уже новомодные – «двуглавые»
[109], однако младшие масти еще не сопровождались цифровым обозначением, хотя поборники нравственности (как будто за столами, крытыми зеленым сукном, может вообще существовать такое понятие, как нравственность!) ратовали за необходимость цифр, что, конечно, совершенно уничтожило бы любителей пудреных карт.
